От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах) - [46]

В целом моя точка зрения была подтвер­ждена, когда я узнал, что в ряде стран по­лицейская процедура претерпела некото­рые изменения на основе написанных мною книг».

Это объяснение, даже если оно и соот­ветствует действительности, не дает ответа на вопрос, почему именно Шерлок Холмс, а не его многочисленные такие же выдуман­ные собратья, стал фигурой типической.

Хотя вопрос этот и интересен, но он уводит нас от темы — от роли ведущего повествование второстепенного лица. Это лицо в рассказах о Шерлоке Холмсе пред­ставляет доктор Уотсон.

Итак, обратимся к отставному офицеру военно-медицинской службы доктору Джо­ну Г. Уотсону. Может быть, своеобразие повествования, направление сравнений и ас­социаций дадут возможность проникнуть в характер Уотсона тем способом, какой мы употребили для знакомства с Галиеном Марком из «Возвращенного ада» А. Грина?

Это предприятие не сулит особенного успеха.

Ничего замечательного в манере, в стиле Уотсона, никаких отклонений от гладкой, безликой речи читатель не чувствует.

На персональный подтекст фраза не пре­тендует. Она начисто лишена того своеоб­разия, которое превращает слово в частицу излучающей его личности. Слово респекта­бельно и бесстрастно, как дворецкий. Оно предназначено только для того, чтобы на­звать несложный объект и зарегистриро­вать несложные чувства. В нем нет полу­тонов и оттенков, отражающих душевный сдвиг, промелькнувшую мысль, изменение чувства.

Редкие беллетристические украшения по­вторяют традиционный стереотип: дома на окраине Лондона раскинулись, как «щупаль­ца гигантского спрута», двигатель парохода «стучит, как огромное металлическое серд­це».

Философское глубокомыслие Уотсона не выходит за пределы удручающих пресно­стей вроде того, например, что «жизнь по­хожа на эту топь, усеянную зелеными пят­нами, в которых можно утонуть», а пеше­ходы на вечерних улицах выглядели приз­раками, которые, «как и весь род людской, появлялись из темноты и снова погружа­лись во тьму».

Поначалу я собирался знакомиться с по­вествователем по рассказу «Пестрая лента», во-первых, потому, что сам автор, будучи в преклонном возрасте, из всех историй о Холмсе предпочитал «ту, которая о змее», а во-вторых, потому, что рассказ больше других нравится публике. По опросу «Обсервера», рассказы-победители расположи­лись в такой последовательности:

1. «Пе­страя лента»;

2. «Союз рыжих»;

З. «Скан­дал в Богемии» (кстати, единственный, в котором знаменитый сыщик терпит фиаско);

4. «Морской договор»;

5. «Человек с рас­сеченной губой».

К сожалению, в «Пестрой ленте» двад­цать две страницы из общего числа двадца­ти семи представляют собой чистый диа­лог, и Уотсону оставлено слишком мало места, чтобы проявить своеобразие рассказ­чика.

Почти вся серия «Приключения Шерлока Холмса» построена главным образом на диалоге. А в рассказе «Медные буки» роль Уотсона настолько случайна, что достаточ­но вычеркнуть или чуть изменить два­дцать — тридцать строк — доктор исчезнет и никто не заметит его отсутствия.

Для хода сюжета некоторых рассказов Уотсон не нужен вовсе. И если ограничить изучение этого персонажа манерой повест­вования, то почтенный доктор превращается в подобие подпоручика Киже — в нечто, фигуры не имеющее.

Почему же Конан Дойл, сделав Уотсона тенью своего героя, не пожелал очертить его образ хотя бы речевой характеристи­кой?

Если бы Конан Дойл считал необходи­мым персонифицировать речь Уотсона, он сделал бы это с блеском. Он владел бога­тейшей стилистической палитрой, не хуже профессора Хиггинса ощущал оттенки мно­гочисленных лондонских говоров. С одина­ковой легкостью он воспроизводил заметку из Британской энциклопедии, неуклюже­-торжественный оборот манускрипта XVIII века, официозный лаконизм «Таймса», пре­тенциозную витиеватость местной газетки, юмор дружеского письма, небрежную ско­ропись дневника и нервный ритм торопли­вой записки (см., например, «Собаку Ба­скервилей»).

На безликом фоне повествования Уотсона такие места выделится особенно выпукло.

Некоторым литераторам-«детективщикам» полезно позаимствовать у Конан Дойла и добросовестность в изображении обстанов­ки и точность деталей. Самые невероятные сюжеты выглядят почти правдоподобно благодаря тому, что скупой антураж выписан с документальной, географической, исторической и этнографической точностью.

Столовая старинного дома Баскервилей, построенного пять веков назад, «представ­ляла длинный зал, со ступенью, отделяю­щей возвышение, на котором располагались хозяева, от челяди. В конце зала шла га­лерея для певцов и оркестра. Черные балки тянулись над головами, подпирая закопчен­ный потолок». [10]

Метко, немногословно изображал писа­тель и разношерстных клиентов Холмса, и тех, с кем сыщику приходилось сталки­ваться в ходе расследования.

Вспомните из той же «Собаки Баскерви­лей» исполненного внутреннего достоинства слугу Бэрримора, решительного полуамери- канца Генри, болтуна-забияку Френкленда. Некоторый идущий от диккенсовской тра­диции налет опереточности только подчер­кивает их характерность.

Но поскольку повествование ведет «вто­ростепенный персонаж» — Уотсон, не спра­ведливо ли часть заслуг отнести на его счет?