От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах) - [43]

И тем не менее получилось так, что ро­ман «Жизнь Арсеньева», написанный писа­телем, не помышлявшим о полемике с Ка­мю или Беккетом, оказался одним из тех удивительных сочинений, которые опроки­дывают мрачные построения абсурдистов, и не мудреными рассуждениями, а факта­ми жизни.

Абсурд здесь опровергается как бы по­ходя и тем не менее вполне убеди­тельно.

Изображая трагизм отчуждения, абсур­дисты не пытаются объяснить это отчужде­ние социальными причинами. Противопо­ставляя человека миру, они подчеркивают фатальную отдельность личности. Общест­во для них — нечто безликое, бесформен­ное, не более чем «миллионы одиночек».

Абсурдист отсекает человека от мира, извлекает его из общественных связей, за­ставляет как бы извне взирать на мир, в котором помимо его воли разыгрываются нелепые трагикомедии.

Бунин изображает и себя и своего Алешу иначе. Алеша воспринимает мир не снару­жи, а изнутри, воспринимает как свой мир. Он не сторонний зритель, а необходимая частица бытия, неотделимая. от его струк­туры и стремительного потока.

«А поздним вечером, когда сад уже чер­нел за окнами всей своей таинственной ноч­ной чернотой, а я лежал в темной спальне в своей детской кроватке, все глядела на ме­ня в окно, с высоты, какая-то тихая звез­да... Что надо было ей от меня? Что она мне без слов говорила, куда звала, о чем напоминала?»

Во многих других местах романа место­положение Алеши определено с такой же отчетливостью. Алеша — как бы сердцевина вселенной, и бесчисленные нити ее как в фокусе пересекаются в его душе. Он страст­но пускается доказывать Лике, «что нет ни­какой отдельной от нас природы, что каж­дое малейшее движение воздуха есть дви­жение нашей собственной жизни».

Жить в этом мире нелегко. Бунин не скрывает ни безобразия смерти, ни тяже­сти одиночества. Но что бы там ни было, человек соединен с миром родственной связью: «Солнце уже за домом, за садом, пустой, широкий двор в тени, а я (совсем, совсем один в мире) лежу на его зеленой холодеющей траве, глядя в бездонное си­нее небо, как в чьи-то дивные и родные глаза, в отчее лоно свое».

Хронологически эти чувства принадле­жат трехлетнему мальчугану, растущему на заброшенном степном хуторе. Но здесь осо­бенно важно вспомнить, что фраза в «Жиз­ни Арсеньева» непроста, что чувства и ду­мы Алеши надо воспринимать сквозь пове­ствование писателя Бунина. Торжественную искренность близких и понятных каждо­му строк об отчем лоне опять-таки нужно отнести в большей степени к многоопыт­ному, стареющему Бунину, чем к маленько­му Алеше.

Двухголосье фразы, доносящейся сразу из прошлого и из настоящего, от героя и от рассказчика, придает этой мысли осо­бенную, пророчески-убеждающую силу. Видно, есть все-таки «вечные чувства» (на­пример, чувство родины), которые, возник­нув на заре осмысленного детства, сохра­няют до самого конца устойчивую, незыб­лемую чистоту.

Неразрывная связь с миром — одно из самых живительных чувствований. Даже абсурдисты в качестве лекарства от одино­чества предлагают насильственное восста­новление этой связи.

У Камю есть маленький рассказ под на­званием «Бракосочетание в Типаса».

Герой рассказа попадает на пустынный берег моря. Вокруг — дикие цветы, руины старых, древних строений. Герой сообщает: «Я знаю, что даже здесь я никогда до кон­ца не сближусь с миром. Мне нужно раз­деться донага и броситься в море, раство­рить в нем пропитавшие меня земные запа­хи и своим телом сомкнуть объятия, о ко­торых издавна, прильнув устами к устам, вздыхают земля и море».

Герой Камю опутан невидимыми путами, которые уже невмоготу терпеть, от кото­рых во что бы те ни стало надо освобо­диться. Видимо, это нелегко. Во всех дей­ствиях проступает что-то отчаянное, на­сильственное.

«Сейчас я брошусь наземь и, валяясь по полыни, чтобы пропитаться ее запахом, бу­ду сознавать, что поступаю согласно истин­ной природе вещей, в силу которой солнце светит, а я когда-нибудь умру».

Отчаянность оправдана условиями, кото­рые Камю полагает обязательными «бракосочетания». Природа согласна «соче­таться» с человеком, если он «смоет» с се­бя все человеческое, приобретенное за мно­гие тысячелетия эволюции, то есть повто­рит судьбу древних развалин. «Сочетавшись с весной, руины опять стали камнями и, утратив наведенную людьми полировку, вновь приобщились к природе».

Камю предлагает либо вечные муки от­чуждения, либо «задний ход» — возвраще­ние к пещерным временам, утрату «поли­ровки» цивилизации.

Любой человек, по Камю,— несчастное существо, лишенное памяти прошлого, «па­мяти родины».

Человек, изображенный в романе Буни­на, опровергает эту мрачную конструкцию. Почти каждая страница «Жизни Арсенье­ва» пропитана благородной памятью прош­лого. Она, эта память, живет в мальчугане Алеше, в его сознании и подсознании, она помогает оценивать «дела и дни», опреде­лять отношение к миру.

Отвозя Алешу в гимназию, отец, указы­вая на ворона, заметил, что эти птицы жи­вут по нескольку сот лет, и ворон, может быть, жил еще при татарах: «В чем заклю­чалось очарованье того, что он сказал и что я почувствовал тогда? В ощущенье России и того, что она моя родина? В ощущенье связи с былым, далеким, общим, всегда рас­ширяющим нашу душу, наше личное суще­ствование, напоминающим нашу причаст­ность к этому общему?»