От Копакабаны до Амазонки - [77]

Но конец был уже близок… Бароны, обеспечив себе монополию, довели цену на каучук до трех долларов за килограмм, в 16 раз больше начальной цены, вызвав раздражение англичан.

А этого не стоило делать никоим образом, в чем они и убедились.

Несмотря на официальный запрет, англичанин Уитхэм вывез тайком 70 тысяч семян гевеи[62]. Направление — Цейлон и Малазия. Высаженные по линейке и ухоженные гевеи Коломбо и Сингапура — в странах с обильной рабочей силой — давали каучука в четыре раза больше, чем их дикие собратья в Амазонии, а стоил он в три раза дешевле.

В 1913 году Азия выбросила на мировой рынок 47 500 тонн каучука против 37 тысяч тонн из Бразилии. С 88 процентов мирового производства в 1910 году Амазония скатилась за три года до 42 процентов. Цена за килограмм упала с трех до одного доллара. Это был крах, паника — такая же неожиданная, как и каучуковый бум. Банкротство сотен миллионных состояний.

Началось бегство. Первыми — перекупщики, за ними — хозяева джунглей, а затем уже серингейрос, те, у кого еще были силы. Опера закрылась, девицы обменяли свои бриллианты на обратный билет, итальянские палаццо были брошены ящерицам.

Несколько ощипанных тиранов все же остались. Сегодня Амазония поставляет один процент мирового производства каучука.

И вот теперь, когда безумное время эфемерной славы кануло в прошлое, Манаус, заснувший каменный остров в лесном океане, ждет…

Погоня за каучуком оставила по себе лишь презрение ко всякой сельской работе и призрачную надежду на новый случай. Манаус ждет.

А вокруг дремлет под свинцовым солнцем обретшее тишину царство деревьев и воды, своевольное изобилие. Тоже чего-то ждет.

Столица штата с территорией в полтора миллиона квадратных километров, где трижды уместилась бы Франция, но где обитает лишь 600 тысяч человек, Манаус со своими 180 тысячами жителей живет лишь, и то с грехом пополам, смехотворной перепродажей 850 тонн риса, 25 тонн бананов, 834 тонн какао, 25 тысяч тонн сахара, 22 тысяч тонн апельсинов, 99 тысяч тонн маниоки… и 12 тонн кофе. Край, способный прокормить 250 миллионов душ, ввозит продовольствие.

Опера, достойная Гарнье, на площади из черно-белой волнистой мозаики, тихие тенистые улицы, провинциальные скверики, асфальт, еще блестящий от дождя, — Манаус, несмотря на свои пальмы, остается европейским городом. Типичный город Южной Италии с обветшавшими дворцами, бесчисленными чистильщиками сапог, продавцами шнурков и газет, целым сонмом мелких ремесленников-кустарей, постоянным спутником слаборазвитых стран.

Манаус, запертый между джунглями и Рио-Негро, не в силах принимать беглецов из леса на свою окраину, как, скажем, Ресифи, где беженцы из сахарных зон теснятся в Кокуе, — здесь они селятся почти в центре, вблизи порта.

Поскольку все пространство занято полными ящериц палаццо, складами, отелем для туристов, лавками, низенькими сараями и скверами, они скучились — около 25 тысяч человек — посреди города на воде. Они так огорожены своей нищетой, что кажется, будто колючая проволока отделила их от прилегающих крепких домов и дворца губернатора.

Четыре сваи, вбитые в ил, на тот случай, когда отлив на многие недели оставляет речной рукав пустым, дощатый настил и крыша из листьев — вот и все. Шаткая лесенка для сухого периода, утлая лодка-самоделка на месяцы высокой воды. Все вокруг забросано нечистотами. Но беглецы шли и шли, и ни речной рукав, заставленный уродливыми развалюхами, ни берег, куда карабкались, теснясь, эти «строения», не могли уже вместить вновь прибывших: они заполонили теперь саму реку.

За поворотом улицы мне открывается плавучий квартал.

Сваи здесь заменяют четыре связанных ствола. Сцепленные друг с другом бараки образуют длинную двойную линию вдоль берега и захватывают часть реки. Три таких двойных ряда расходятся веером.

Я спускаюсь по неровным ступенькам, выбитым тысячью ног в крутом берегу, и иду по одной из связок, где проложенные от бревна к бревну доски образуют подобие дощатых улиц и тротуаров.

Ни окон, ни дверей, просто отверстия для прохода воздуха, света да и самих обитателей. Между изъеденных сыростью бревен и под скользкими досками — черная вода, покрытая шелухой, кожурой, обрывками тряпья, пробками, вся в пене и остатках стирки, в жирных пузырях. Дети с оттопыренными животами и уже согнутой спиной; рано состарившиеся женщины, стоя на коленях, трут белье; голый младенец надрывается в гамаке; из окна выплескивают таз нечистот; сладковатый, терпкий, всепроникающий запах; продуктовая лавка — на полу в джутовых мешках рис и бобы; привалившись спиной к бараку, сидит беременная женщина, ноги по колено в воде, спит; не слышно шума, никто не окликает друг друга; не видно играющих детей; лишь урубу внимательно глядят на сонливую тишину. Сюда едва доносятся звуки соседнего порта, а дальше — два километра реки, мягкое покачивание последнего плота и дикий лес на том берегу, совсем рядом.

И все же чувствуется аккуратность внутри хижин — маниакальная чистоплотность. На десяти квадратных метрах здесь живет по пять-шесть человек, вперемешку взрослые, подростки, дети. Рекорд держат беглецы с Рио-Негро: по 18 на 20 метрах. Они спят на полу, живут рыбалкой, охотой, подаяниями и всякими приработками. Когда взрослые занимаются любовью, дети болтаются на улице. В 11, в 12 лет уже сформировавшиеся девочки бродят по городу, к вечеру приносят домой пару монет; вся семья ест кусочек мяса, никто не спрашивает, откуда деньги. Да и что можно объяснить, когда урубу пьют ту же воду, где варится бобовый отвар для младенцев, рыба на обед и воскресный рис?