От Копакабаны до Амазонки - [76]
А для новобранцев надежды с приездом на землю обетованную декорации резко менялись. Дом хозяина, лавка и склады кучно стояли на берегу, но гевея была рассеяна по джунглям, потому серингейрос расселились в хижинах по двое, по трое, вдали от всех. Каждое утро они расходились каждый в свою сторону по тропинкам от гевеи к гевее, разбросанным по лесу на восемь — десять километров, надрезали кору, укрепляли под надрезами банки и вновь двигались дальше с карабином через плечо. Вокруг бродят индейцы и, горя многовековой запоздалой жаждой мщения, стреляют в любого зазевавшегося белого. Среди дня двое-трое серингейрос встречаются в своей хижине, чтобы торопливо проглотить обед из маниоковой муки и сушеной рыбы. Затем вновь расходятся по резиновым деревьям — на сей раз чтобы собрать в бидоны натекший сок. Снова восемь — десять километров, в одиночку, на одном плече карабин, на другом — бидон. Вечером эти двое-трое зажигают жирник с пальмовым маслом, окунают в вязкую жидкость трубочки и медленно вращают их — просто, но одуряюще. И завтра и послезавтра, и все дни недели, месяца, года все та же прогулка по той же дороге; лишь изредка наезжает брюзжащий надсмотрщик, чтобы разругать за лень. Раз в неделю — поход туда и обратно до склада и лавки: туда — с пятидесятикилограммовым шаром, обратно — с мукой и сушеной рыбой.
И с каждым походом долг все растет. С самого начала расходная книга в лавке брала в кабалу человека. Стоимость путешествия, карабина, котелков, патронов, недельный запас продовольствия — и все по безумным ценам — никогда не покрывались смехотворной ценой, которую хозяин платил за каучук. Как и индейца, бухгалтерия затягивала серингейро каждой неделей все крепче и крепче. Раб подтасованных цифр, он был обречен умереть на месте, рядом с истекающей соком гевеей. А на мировом рынке цены ползут все выше и выше, страны рвут друг у друга сок серинги, так что не до сентиментов.
Не так привычные, как индейцы, к ловушкам зеленого ада, не имея времени охотиться и удить рыбу, занятые целый день лихорадочным сбором жидкой резины и вынужденные жевать скудную и некалорийную пищу из лавки, серингейрос гибнут целыми полками.
«Земля у них уходила из-под ног, — писал Жозуе де Кастро, — ноги становились дряблыми и не держали тела, оцепенение поднималось от ног к животу. На грудь наваливалась тяжесть». То были первые симптомы бери-бери[61]. Она поселялась в них, съедала нервы, убивала жизнь… Появлялась страшная водянка, из туго натянутой блестевшей кожи сочилась лимфа. У одних были «хрустальные ноги», у других иссушалось тело; кожа таяла как по волшебству, мышцы исчезали… Сколько скелетов было захоронено в болотах амазонского леса, никто никогда не узнает.
Кое-кто пробовал бежать, но в протоках их стерегла стража; кое-кто пытался в полубезумии пройти сквозь губчатую стену леса. С 1900 по 1910 год, по мнению Пьера Жофруа, 500 тысяч этих глупцов погибли один за другим только от бери-бери. Зато цены на молоко гевеи превысили в 12 раз начальный курс.
Манаус захлестнуло безумие, сплошные оргии и вакханалии, Содом и Гоморра смешивали в черных водах Рио-Негро свое отражение с тенями лесного безмолвия.
Неотесанные каучуковые аристократы, одурев от сказочных прибылей, зажигали сигары банковыми билетами, дарили своим детям игрушки из золота, а женам — по бриллианту на каждый палец, купались в шампанском, заказывали себе белье в Лондоне и отправляли его стирать в Португалию, строили себе дворцы из мрамора, привезенного из Италии, и обставляли их антикварными редкостями, набранными в Париже… Деньги текли, как шампанское, а шампанское — как вода, рассказывает Прайс.
На пир слеталась вся нечисть обоих миров.
Каждый пароход, прежде чем нагрузиться каучуком, сгружал на берег дамочек легкого поведения из Лондона, Парижа и Нью-Йорка. Через год они уезжали с состоянием, осыпанные милостями нуворишей. Квартал красных фонарей стал едва ли не самым большим в мире, захватил весь город и распух до того, что в 1911 году каждые два дома из трех в Манаусе были домами терпимости.
Но скороспелые бароны, дорвавшись до шампанского и женщин, хотели иметь еще и респектабельность, солидность. Манаус, индейскую деревушку в 1500 километрах от ближайшего города, разжиревшую на каучуке, они решили превратить в столицу. Они замостили улицы, установили телеграф и телефон, провели электричество и водопровод, купили плавучий порт, чтобы уберечь его от пятнадцатиметровых разливов реки, пустили первый в Латинской Америке трамвай и — вершина разгула — построили оперу на 1400 мест, заказанную в Англии и доставленную по частям в этот заброшенный дикий край, всю из мрамора, разукрашенную фресками и пухлыми розовыми ангелочками. Два миллиона фунтов стерлингов (того времени) — самый дорогой в мире театр. Из труппы в 18 певцов, ангажированных на турне в эту глушь, восемь умерло от желтой лихорадки.
Здесь, в Манаусе, привезенная по немыслимому контракту, в нескольких километрах от первых серингейрос и последних индейцев, танцует Павлова.
