От Копакабаны до Амазонки - [67]

Разве можно сдержаться при виде этой ошеломляющей монотонной красоты!

Широкий круг при заходе на грунтовую посадочную полосу — и мне открывается Пиндаре-Мирин, дома, жмущиеся вдоль вздувшейся речки, и улички, обезлюденные жарой. Последний толчок стряхивает с нас навеянное лесом оцепенение.

Глинобитные облезлые жилища, терпкая пыль, густым слоем лежащая на земле и взвихряющаяся при малейшем ветре, проникает во все поры; у домов ни ставен, ни дверей, полуголые ребятишки с раздутыми животами и тоненькими ножками таскают на веревке какую-то ящерицу в тени бараков, где бродят черные худые свиньи и козы с длинной перепутанной шерстью.

Несколько босоногих женщин с изможденными лицами высовываются на мгновение из проемов, служащих дверью. Я слежу взглядом, куда они исчезают, и вижу неровный утрамбованный пол, перегородки из пальмовых ветвей, но не вижу ни кроватей, ни стола, ни стула, ничего… разве что вдруг допотопный утюг, облупленный кофейник, совершенно случайную здесь скамейку да обветшалый гамак.

Я поселился у молодого врача в кирпичном доме, под крышей, черепица для которой шла сюда две недели пароходом; внутри дома не доходящие доверху перегородки, похожие на декорации кинопавильона, оживлены книгами. Роскошь! Ее усугубляет еще керосиновый холодильник, проигрыватель на батарейках и бензиновые лампы. Электричество остается привилегией фазендейро, который ежевечерне иллюминирует персональным движком свой дворец, нахально светящийся в кромешной тьме. Водопровод охлаждает лишь в мечтах воспаленные от тягостной жары головы; действительность представлена царящим посреди кухни обычным керамическим фильтром. Пить, не рискуя угрозой тифа и прочих серьезных неприятностей, можно только из него.

За 300 метров пути от посадочной полосы до комнаты рубашка и брюки успевают прилипнуть к телу, я вновь весь мокрый. Термометр на побеленной стене в тени крыши фиксирует 37 градусов. Я набираю ручным насосом в бак воды, обливаюсь и вытягиваюсь на несколько минут.

Карлейль зовет меня, Карлейль нервничает, Карлейль будит меня. Оказывается, уже час, как я сплю, а Карлейля ждут в диспансере «Судены»: он ведет меня на первый укол. Здесь у них образцовая аптека, пополняемая из Ресифи. Трое врачей работают в три смены, круглосуточно, изнемогая от жары и пациентов. До «Судены», которая лечит бесплатно, здесь не знали ни врача, ни помощи. Мужчины и женщины, дети приезжают теперь порой за двести километров на лодке, чтобы сделать перевязку или взять коробку пилюль. В глубине Мараньяна один врач приходится на 24 тысячи человек.

Выхожу из-под тени крыши и попадаю под палящий душ. Двое голых ребятишек пуляют камнями в разлегшуюся под стеной свинью. В коридорах диспансера толпятся мужчины в широкополых соломенных шляпах и деформированные беспрерывными родами женщины со спящими детьми на руках. Люди, как и шаткие бараки, сверкают все той же тщательнейшей чистотой. Карлейль делает мне укол и начинает принимать очередь больных, которая иссякает лишь к десяти часам вечера. Уставший и понурый, он изливает мне при свете керосиновой лампы душу, пытаясь сбросить с себя груз увиденного за день: «Женщина, лицо все съедено волчанкой, фиолетовая каша, гниль. Ввел зеркало в носовую полость проверить глубину поражения. Ничего не разобрать. Стал вынимать назад зеркало, чуть не вытянул пол-лица». Традиционная врачебная бесстрастность изменяет ему: «Другая с одиннадцатимесячным мальчонкой. Весь свернулся в комок, как зародыш. Такой исхудалый, такой хрупкий, что даже страшно прикоснуться. Прозрачный. Не кости, а стебельки. Едва взял его, он начал остывать: уже мертв. Она так и ушла, ни слова». Глаза у Карлейля за стеклами очков, несмотря на Моцарта, что крутится на проигрывателе, загораются яростным огнем: «Половина детишек умирает, не дожив до пяти лет. Если они рождаются живыми, у них один шанс из двух через пять лет превратиться в ангелочков. Если будут жить… 81,8 процента населения носит в себе по меньшей мере один из двух видов кишечных паразитов, 64 процента школьников поражены трахомой, 34 процента мучает малярия и 6 процентов проказа».

Целый день бродил я по Пиндаре-Мирину. На окраине этого городка с 4 тысячами жителей торчит остывшая труба сахарного завода. Закат сахарной эры убил его, но 25 фазендейро остались на месте, только теперь их поля вместо тростника засеяны бобами и рисом. За 6–8 тысяч крузейро в месяц замученные паразитами и малярией люди гнут хребет на плохо возделанных землях, безразличные ко всему от усталости, ради барышей латифундистов, поставляющих продукты в Сан-Луис и раскатывающих на шикарных авто. Пузатая баржа грузится мешками бобов, а трое подростков ползают по земле между складом и причалом, собирая упавшие зернышки. На столбах, к которым зачаливают баржи, сидят урубу с голыми шеями, окаймленными черным, траурным оперением; мрачные, как дурная весть, они четко вырисовываются в светлом небе; время от времени они лениво взмахивают своими громадными крыльями, чтобы полакомиться куском падали, вновь садятся на столбы и вновь взлетают, едва завидят поживу. Эти птицы очищают окрестности от нечистот, поэтому их не трогают. Двое ребятишек лет пяти шести, совершенно голые, пытаются отобрать у них ребра какой-то дохлятины, где висят рваные лохмотья черного мяса. Это игра. Урубу вперевалку прыгают по земле, цепкими своими клювами захватив падаль, дети тянут ее к себе, какое-то мгновение силы равны, потом мясо рвется, довольная птица улетает. Ее сменяет вторая, и забава продолжается.