От Копакабаны до Амазонки - [66]

В 1614 году португальцы осаждают брошенную на произвол судьбы колонию. 200 французов и 1500 индейцев долго, но безуспешно сопротивляются. Ля Ревардьер по возвращении попадает на три года в португальский плен. Ив д’Эвре, не выдержав климата, за несколько месяцев до этого уезжает во Францию, чтобы посвятить остаток жизни мемуарам об этой второй и столь же бесславной попытке основать Бразильскую Францию. Книга была затем уничтожена по указу, подписанному Людовиком XIII: «Мы опасаемся, что отдельные пассажи вызовут гнев испанского двора», под власть которого попала Португалия в 1580 году. Остался один-единственный экземпляр — тот самый, который я прочел и пересказал вам в главных чертах.

В Сан-Луисе, куда я сажусь липкой ночью под теплым дождиком, вновь мучимый дизентерией, следы Бразильской Франции искать бесполезно. Меня встречает человек, выделенный руководством «Судены». В машину садимся вместе с молодым врачом, летевшим тем же самолетом куда-то в лесную глушь. У меня едва хватает сил устало поднять глаза на высвеченные прожекторами пальмы и приземистые, ярко выкрашенные домики, неожиданно вынырнувшие из темноты. На следующее утро четырехместный самолетик должен забрать нас с доктором, а перед этим последним прыжком в глубь джунглей я рассказываю ему о своей дизентерии, как она грызет внутренности, выворачивает их тошнотами и рвотой, после которой голова пусто гудит, а ноги подкашиваются при ходьбе. Он дружески хлопает меня по плечу и говорит, что здесь это обычное дело. Три укола — и все успокоится.

Однако вечером нас ожидают неприятности. Обход аптек с доктором влажным тропическим вечером не дает результатов. Ни в одной нет необходимых ампул для инъекции. Осатанев от изнеможения, истекая потом, хотя солнце уже давно зашло, я тупо обвожу взором полки, где громоздятся банки и склянки всех цветов и размеров, в основном с ваксой и зубной пастой. Аптекарю в Бразилии не требуется диплома (фармакопея такая же коммерция, как и все прочие), сегодня он торгует лекарствами, завтра — книгами, и наоборот. Во всем стотысячном городе ни у одного продавца пилюль не сыскать того, что мне нужно. А если заказать даже с доставкой самолетом, пройдет не меньше недели.

Молодой врач решает: «Ладно, пока диета. А в Пинда-ре-Мирине я вас вылечу!»

Но в отеле я узнаю, что самолет чинится и нам предстоит прождать здесь еще сутки. Днем больше, днем меньше — в тропиках это не имеет значения! Но лишний день с тяжестью в больном животе, с ватной головой…

С приближением ночи термометр не опускается, и я ворочаюсь в поту: 32 градуса! Простыню хоть выжимай, но я заворачиваюсь в нее, ложусь на пол — другого выхода нет — и погружаюсь на двенадцать часов в кошмары дурного сна, убаюканный волнами близкой Атлантики.

Назавтра в полдень, вместо того чтобы спрятаться в тени домов, решаюсь перейти площадь по диагонали и схватываю жесточайшую мигрень, а подойдя к двум оборвышам купить «Жорнал до Бразил», вызываю драку: они оба засекли во мне иностранца и теперь пытаются продать газеты по двойной цене. «Нью-Йорк тайме» резко критикует позицию Ласерды в отношении конгресса в поддержку Кубы: губернатора ругают за то, что он придал этому мелкому событию такое значение.

Тарелка риса, и я вновь заворачиваюсь в свою простыню.

Жара и дизентерия одолели настолько, что на следующее утро, забираясь в самолетик, я все еще клюю носом. Но напряжение и тревога быстро заставляют меня очнуться. Самолет пляшет в облаках, а я с подчеркнутым безразличием гляжу на руки пилота, без устали управляющие рычагами. Капли дождя, с сухим треском разбивающиеся о плексиглас, возвещают близкую, не далее чем в полкилометре от нас, грозу. И сидя в этом небесном клопе, где мы четверо в напряженном молчании ждем своей участи, я вдруг с тоской вспоминаю «боинг» Эр Франса, который два месяца назад, ни разу не качнувшись, перенес меня из Орли в Бразилию.

Начинается сезон дождей, вся Амазония сочится водой. День делится на двухчасовые отрезки: два часа обжигающего солнца, два часа дождя, два часа жары, два часа воды… иногда только случается коричневая проливная гроза вроде той, что движется сейчас на нас, загородив горизонт и скрыв землю, задернув от нас мир непроницаемым занавесом. Враждебный мир, над которым мы пролетаем.

В тысяче метров под нами невидимое скопище деревьев, миллионы деревьев, локоть к локтю выстроившихся по стойке «смирно», замерших, как плотно сбившаяся всемогущая армия, жестокая и неумолимая.

И мы четверо храним напряженное молчание и сидим такие бледные потому, что знаем: и падение и мягкая посадка здесь одинаково означают смерть.

В этой чаще деревьев, лиан, зарослей и кустарников, в этом сплетении ветвей, стволов и корней пройти 30 километров за две недели — достижение… а мы уже в шестидесяти километрах от ближайшего поселка. И потом еще надо знать, где искать нас… суметь обнаружить в этом зеленом ковре — с таким же успехом можно искать в ворсистом ковре оброненную булавку.

Но внезапно налетевший ветер сбивает грозу, и мы обходим ее справа, слегка покачав крыльями, чтобы вынырнуть к щедро льющему свое тепло солнцу. Мы смеемся чуть-чуть, украдкой. Ведь теперь взор уходит до самого горизонта, ведь теперь солнце жжет голову и небо выставляет напоказ свою синеву, а впереди лес, нескончаемый лес, насколько хватает глаз, и еще дальше, до бесконечности.