От Копакабаны до Амазонки - [62]

Если собрать вместе всех отверженных Ресифи, выйдет седьмой по величине город Бразилии. Жозуе де Кастро отзывается о городских и сельских парнях одной фразой: «Две трети из них постоянно недоедают, а одна треть пребывает в состоянии хронического истощения. У них больше не осталось желудков».

18 миллионов нордестинос не пьют молока, 23 миллиона не знают, что такое куриное яйцо. К 33–34 годам в среднем они угасают. От изнурения.

И Жозуе де Кастро, придирчиво изучив статистику производства и потребления, выносит диагноз: «Режим их питания приближается к рациону концлагерей».

Они едят очень мало, да и то только муку и соль либо же крабов, бобы. Они едят плотную, тяжелую и однообразную пищу. И вот дети бегают с раздутыми животами, переполненными водой, на грани водянки. Им не хватает всех основных витаминов и минеральных солей: кальция, железа и йода. Они волочат ноги, недоразвитые и анемичные. Анемию ко всему еще усугубляют сосущие кровь кишечные паразиты.

Правда, хотя детишки и маленькие и худущие, среди них редко увидишь искривленных: кожный фотосинтез устраняет рахит, давая в обилии витамин Д взамен отсутствующего в пище кальция. Они пьют свет, они насыщаются солнцем.

На сегодня я приглашен в гости к французскому гидрологу, известному специалисту, затребованному «Суде-пой» у специального фонда Объединенных Наций. Кухарки, молодая сердитая мулатка, приготовила изысканные яства, но я не голоден. Отравление и Кокуе еще сидят во мне. Мадам Пиоже терпеливо повествует о том, как она учила молодую мулатку правильно питаться. Недели усилий, чтобы заставить ее выпить стакан фруктового сока, месяцы, чтобы приучить ее к жареному мясу. Привыкшая с рождения к бобам, рису и сушеному мясу, она в штыки встречала новую пищу. Жозуе де Кастро комментирует:

— Веками хозяин твердил рабам, что сахар (вы бы видели, как они им обжираются, скоты!) губит желудки и заносит червей, от него выпадают зубы. Чтобы обезопасить разбитый вокруг усадьбы огород, хозяин множил запреты и лживые предостережения. Салат и овощи годны лишь для ящериц. «Бобы, сушеное мясо и маниока — вот что дает силу!» До сих пор еще живут эти суеверия, вбитые четырьмя веками окриков, угроз и обманов, породившие в результате ходячее представление: дыни дают лихорадку, фрукты — колики, а молоко с манго травит до смерти…

Супруги Пиоже, прожив по долгу службы какое-то время в сертане, прониклись его суровой поэзией, его щемящим одиночеством и пустынной нереальностью. Бразилия одарила их своими неистовыми красотами: вот и здесь этот бледный, почти белый под луной песок, голый, как кожа, убегающий вдаль на километры, светится за их окнами. Европа там, на другом конце, за этим маслянистым прибоем… Здесь никто не оспаривает, что солнце принадлежит каждому, здесь никогда не чувствуешь себя пришлым. Оба они, как и я, как все, кто побывал или живот в Бразилии, с первого часа ощущали этот гостеприимный прием, больше даже — эту охотную готовность поделиться с любым человеком воздухом или надеждами на будущее. Сердечная человечность… В Бразилии, как нигде, чувствуешь себя сроднившимся с ее людьми, обычаями и пейзажами.

Эта приветливость народа, средних слоев, интеллигенции и новых политических деятелей зашла так далеко, что даже левая пресса, не одобряя прибытия в Бразилию Жоржа Бидо, заверяет, что страна не сможет отказать в гостеприимстве изгою, хотя и осуждает его деятельность…

— Отсюда, — настоятельно советует мадам Пиоже, — начиная с Ресифи, в поездке ни в коем случае не ешьте ни салатов, ни свежих овощей. Вся вода, даже из водопровода, кишит паразитами и микробами, так что воду пить нельзя. А поскольку салат и овощи моются той же водой, не поддавайтесь соблазну. Зубы мойте минеральной водой. Фрукты?

Никаких компотов, морсов по той же причине… только если сорвете и очистите своей рукой. Как огня бойтесь свинины: отравление гарантировано. Свиньи бродят где попало, пожирают все отбросы, полны червей и прочей заразы. Креветки свежие можно, но спустя полдня они, как и рыба, портятся. Вас замучат понос и рвота. Даже вернувшись с жангад, я еще раз осматриваю товар: купленная утром рыба, полежав полчаса на этом адском пекле, разлагается в кастрюле.

Жангады с рассветом врезаются в океан. Пять-шесть легких стволов бальсы, связанных канатом, простенькая мачта с треугольным парусом, подобие руля — это те же верткие плоты, что были у индейцев, открытых Кабралем в 1500 году. Ежедневно двое-трое людей по колено в воде проводят по десять часов в открытом море на этих утлых суденышках, забираясь иногда на 80—100 километров, чтобы привезти несколько килограммов рыбы. Голубые и красные, плоскомордые и курносые, удлиненные и обрубленные, с пурпурными и розовыми плавниками, черными и фиолетовыми полосами, или желтые с темно-зелеными пятнами, больше красивые, чем съедобные, дары моря — я вижу их, уже недвижных в наполовину заполненной ивовой корзине, примотанной к бальсовым стволам. Едва на горизонте вырисовываются первые разноцветные паруса, на берегу уже толчется народ; через 20 минут дюжина жангад мягко утыкается в песок, а еще через четверть часа скудный улов продан. Какого чуда можно ждать от такой несолидной посудины? Рыбины, выловленные с таким трудом, сами, должно быть, проявили инициативу или неразумие, которое не разделяет большинство их собратьев. Туристский автобус выгружает флотилию «кодаков» и «леек»: «Какая прелесть, дорогая!», «Полуголые люди на кусках дерева!», «Красные паруса так гармонируют с коричневыми телами!». Но куски дерева не принадлежат рыбакам, хозяин сдает их в аренду за 40 процентов улова, да и то счастливчикам, ибо год па год не приходится; плохо ли, хорошо ли, но рыбаки «делают» в среднем по 30 тысяч крузейро (210 франков)