От Копакабаны до Амазонки - [57]

Угловатая фигура, медный торс метиса в зияющем вырезе рубахи, впалый живот, перехваченный веревкой, широченные расплющенные ступни, узловатые руки — на фоне солнца он кажется памятником, врезанным в перегретый воздух. Под шляпой угадываются тревожные глаза.

Я не спросил у него имени, я не спросил даже имени его хозяина. Каждое слово я из него тащил, как больной зуб. Медленно, мучительно: он работает у сахарного латифундиста, от которого получил гектар, один гектар в аренду. Взамен бесплатно трудится на землях хозяина четыре дня в неделю. 208 рабочих дней в году взамен одного гектара земли, который должен прокормить четырех детей, жену и его самого. При существующих в округе ценах на землю он оплачивал ее четырежды каждые двенадцать месяцев. И он пошел дальше своей дорогой, залитый солнцем, ступая с прежним мрачным и трагическим достоинством. Я окрестил его Жоан Пессэна — Жан Никто.

Тридцать километров отделяла нас от Ресифи.

Ресифи вытянулся на 40 километров по берегу океана вдоль нескончаемых пустынных пляжей с мережкой из хрупких пальм, защищенных пунктиром рифов. На острове, объятом двумя рукавами реки, центр: большие административные здания, банки, аптеки и витрины, дворец губернатора; центр с кишащей, несмотря на жару, пестрой толпой высится шумным свидетельством четырех сахарных веков. Но продавцы шнурков и очищенных апельсинов, люди, занятые несуразицей самых невероятных дел, неутомимые разносчики лотерейных билетов и изнуренные дети, дергающие вас за штанину в надежде вымолить монетку, красноречиво говорят о тяжелом недуге, поразившем предместья, то есть весь остальной город позади двух мостов. Только что прошла демонстрация крестьянской лиги, сгусток изможденных злых лиц с плакатами, требующими земли, аграрной реформы, еды, работы. И вдруг ни с того ни с сего: «Не трогайте губернатора!», «Да здравствует Араес!» Мостовая еще дрожит от топота, в липком тяжелом воздухе еще звенят крики. Под асфальтом ощущается пороховой погреб.

Перейдя один из мостов, тут же попадаешь во французское консульство, где сидит в тесноте своего официального бюро между портретами президента республики и Брижитт Бардо озорной человек с характером персонажа Рабле. Толстяк, побитый войной, но заразительно подвижный, несмотря на жару, краснобай, он тонкий наблюдатель и острослов, бранчливый ворчун, он, щедро делящийся временем и столом, захлебнувшийся в наваленных по стульям и громоздящихся стопками до потолка бумагах, но достоверный и точный, как говорящие часы, он небрежно одет и слегка треплив, но слово держит твердо, короче, человек, на которого можно положиться. Он настолько вжился в здешнюю жизнь, что один проделывает работу 156 сотрудников американского консульства, это вам подтвердит любой человек с улицы. Да он и сам охотно говорит об этом своим ворчливым голосом: «Я здесь не за тем, чтобы пристраивать капиталы, ни свои, ни чужие. Я здесь, чтобы помогать. Организуем стипендии для поездок в Париж инженеров, администраторов, вызываем оттуда специалистов. Скажем, в Жагуари предстоит обследовать 80 тысяч квадратных километров земель, составить карты рудных пластов, оздоровить болотистые места, набросать план строительства дешевых домов, помочь с постройкой маслобойни на базе кокосовых орехов, выписать преподавателей, отправить студентов. Короче, не гоняемся за монетой, а оказываем помощь!» Пауза. «А вы, если действительно хотите узнать, чем дышит наш угол, поезжайте в Кокуе, там живет не меньше 50 тысяч». Я последовал его совету.

Но нынешним вечером я брожу в теплом ночном тумане по центру Ресифи со случайной французской парой. Довольно много уличных торговцев еще поджидают возможного покупателя. Я походя меняю ремешок на часах: за восемь недель в Бразилии кожа разлезлась. На углу одной из улиц натыкаемся на женщину без возраста, она мешком сидит на тротуаре спиной к стене, поникнув головой, недвижная, руки обвисли, обе ладони раскрыты и обращены к небу. На коленях мальчонка двух-трех лет, совершенно голый, спит. Откуда явилась она? Куда идет? Какое отчаяние заставило ее пуститься в путь? Мимо проходят мужчины и женщины, короткий взгляд — и идут дальше. За четыре века сахар приучил их ко всякому. Шагаем молча. Что можем мы в этом океане нищеты, разве что бросаться от бессилия к гневу? «А вдруг она умерла?» — шепчет молодая женщина. В ней закипает ярость: «Я больше не в силах выносить этого. Можно сойти с ума, я уже брежу этим. И потом равнодушие, вошедшее в привычку. Как будто чужая смерть уже лежит на их совести, как будто они уже расписались в чужой смерти». Каждый борется с собой, над нами тремя повисает молчание. Муж тихим голосом рассказывает будто себе под нос: «В Форталезе, чуть выше по берегу океана, живет землевладелец, ему принадлежат огромные территории, с Люксембург величиной, и лишь треть обрабатывается. Сам там никогда не бывает. Зовут его Борисом. Иногда племянник проездом собирает 50 процентов. И все. На остальное ему начхать. Никаких вложений, голая прибыль, чистейшая. Так и продолжается… Племянник отхватил себе кусок царства. У него батраки: 800 крузейро (6 франков) в месяц. На прошлой неделе в Форталезу впервые приехал один крестьянин из глубинки. Никак не мог опомниться от океана. Все стоял на берегу и повторял: «Ну и Борис, ну и озеро отгрохал себе!» Чем мы могли поделиться, разве что горечью? Так же молча возвращаемся домой, будто устыдившись забытого проступка. Разве мы виноваты, что существуем?