От Калигари до Гитлера. Психологическая история немецкого кино - [99]

В историческом фильме Ганса Верендта "Дантон" (1931) тоже воскресла кинематографическая тема первых послевоенных годов. Он напоминал ленту Буховецкого 1920 года о Дантоне, так как пренебрегал французской революцией и сосредоточивал внимание на частной жизни ее вождей. Новый "догитлеровский" Робеспьер был назойливый, по-иезуитски изворотливый интриган, завидующий огромной популярности Дантона и размаху его недюжинной натуры. Дантон, своим чередом, был горяч и запальчив, мыслил широко и масштабно, отбрасывая тощие схемы. Освободив из тюрьмы аристократку, он женится на ней и откровенно выказывает отвращение к террористическому режиму Робеспьера. Дантон ведет себя довольно неосмотрительно, что позволяет заклятому врагу, Робеспьеру, обвинить его в тяжкой измене революции. Дантон — Кортнер особенно хорош в эпизоде заседания конвента. Словно прирожденный демагог, он превращает свою защитительную речь в филиппику против Робеспьера, обвинив его и Сен-Жюста в том, что своими действиями они задумали утопить революцию в крови. Поскольку массы, сначала враждебно настроенные против Дантона, встречают заключительные его слова оглушительными рукоплесканиями, Робеспьер прибегает к крайней мере — оружию — и разгоняет толпу. "Да здравствует свобода!" — кричит Дантон, уходя на казнь.

По мере развития фильма характер Дантона претерпевает любопытную метаморфозу. В начале картины он выступает убежденным якобинцем, требует смерти Людовика XVI и добивается ее. Немного погодя, когда иноземцы вторгаются во Францию, Дантон становится патриотом. После успешных переговоров с герцогом Кобургским он обещает даровать жизнь Марии-Антуанетте, если армии оккупантов под командованием герцога Кобургского покинут французские пределы. Дантон не виноват в том, что Робеспьер, вероломно нарушив соглашение, отправил королеву на гильотину. Более того, патриотически настроенный Дантон предстает в фильме поборником гуманизма: он не столько хочет продолжать революционное кровопролитие, сколько ратует за свободу от любого угнетения. Благодаря яростному сопротивлению диктаторским методам Робеспьера он кажется чуть ли не двойником свободолюбивых героев Шиллера. Из преданного революции якобинца Дантон превращается в мятежника, сильно смахивая на тех немецких идеалистов, которые, ненавидя Версаль и Веймарскую республику, поневоле оказывались в рядах сторонников нацизма. Этот экранный мятежник — парадоксальный симбиоз потенциального гитлеровца и "благородного мятежника". Такой своеобразный герой, по-видимому, располагал к себе публику. Известно, что берлинская премьера "Дантона" прошла триумфально.

Тема мятежа также прорисовывалась в фильме Курта Бернгардта "Человек, который убил" (1931). Поставленная по роману Клода Фаррера, эта лента изображала скандальную историю, разыгравшуюся в дипломатических кругах Константинополя. Экзотический фон был великолепен, режиссура отличалась утонченностью, а действие развивалось неторопливо. Французский атташе (Конрад Фейдт) влюбляется в Мэри — жену английского лорда, а затем узнает, что она страдает от дурного отношения к ней мужа и кузины, весьма властной особы. На свидании с Мэри он предлагает ей развестись с мужем, но молодая женщина глуха к его уговорам, потому что не может расстаться с маленьким сыном. Когда заканчивается эта экспозиция жизни героини, начинается собственно драма: как только лорд узнает о любовной связи Мэри с очаровательным и беспутным русским князем (Григорий Хмара), он принуждает жену к разводу, которого та очень боится. Мэри в отчаянии, и ее крики слышит французский атташе, который влюбленно следит за каждым ее шагом. Немного погодя лорда находят мертвым. В финале картины французский атташе, беседуя с турецким министром полиции, мимоходом сообщает, что самолично убил лорда. Турок тоже человек светский и воспитанный. Желая замять неприятное дело, он предлагает атташе при первом удобном случае вернуться во Францию и прощается с ним, сочувственно пожимая руку.

Хотя эта великосветская история была на первый взгляд далека от реальной немецкой жизни, все же между ними существовали внутренние связи. "Человек, который убил" совершает преступление, так как убежден в том, что негодяя, находившегося под защитой закона, следует самолично покарать. По вине закона страдает женщина, в которую он влюблен, и он не в силах вытерпеть подобной несправедливости. Конечно, дипломат, этот доведенный до отчаяния любовник Мэри, пользуется правом экстерриториальности, но, став по личному почину оружием карающего закона, он тем не менее является своеобразным мятежником. Убийцы из организации "Феме" тоже исполняли священный долг, ножом или пулей убирая с дороги своих противников. Эта аналогия не такая притянутая за уши, как может показаться на первый взгляд: ведь подобно немецким судьям, никогда не наказывавшим этих мятежных убийц, турецкий министр полиции отпускает с миром французского атташе и даже выказывает ему сочувствие.

Мои соображения в данном случае, как во многих других, можно оспорить тем, что о подобных параллелях немецкие режиссеры или зрители не подозревают. Однако эти параллели существуют, и тот факт, что они оказываются незамеченными, не умаляет, а усиливает их значительность. Чем меньше человек понимает, почему он оказывает предпочтение той или иной теме, тем увереннее можно предполагать, что его выбор определяется сильными психологическими влечениями, действующими вне контроля познания. Любая психологическая тенденция такого рода может обиняками выражаться в самых, казалось бы, дальних аналогиях и темах, которые непременно отражают ее, независимо от сюжета и внешних признаков. Хотя в фильме Бернгардта речь идет преимущественно о любви и преступлении в среде высокопоставленных сановников, он невольно выдает умонастроения, в которых сквозят симпатии к мятежникам и потворствующим им властям.