От Голливуда до Белого дома - [8]

Возвращение отца стало еще одним поворотным пунктом в нашей жизни. Мама надеялась, что теперь он снова возьмет на себя обязанности главы семьи, которую станет обеспечивать. Но этого не случилось. Отец вернулся сломленным, абсолютно не способным адаптироваться к новым реалиям человеком; более того, он не хотел признавать, что наш старый мир исчез навсегда. До конца жизни он считал власть большевиков временным явлением, они неминуемо должны были потерпеть поражение. Отец был уверен, что мы обязательно вернемся в Россию и снова займем подобающее место. А он пока подождет и останется джентльменом. Мама вспоминала, что он вернулся к нам в Монтрё в сентябре 1920-го «в прекрасной физической форме с дюжиной чемоданов, полных новых рубашек, галстуков, носков, пижам и костюмов».

Родители начали ссориться. Мама обвиняла отца в том, что он оттягивал отъезд из Японии, потому что у него там был роман с француженкой (отец настаивал, что дама была русской). Мама хотела, чтобы он пошел работать, отец сопротивлялся. Помню, однажды она нашла для него место в Швейцарском банке. Отец был шокирован. «Я не банковский клерк, — кричал он. — Никогда в жизни я на это не соглашусь!» И прибавил, что решил собрать старых друзей для еще одной военной операции против большевиков. Отец об этом мечтал, но в глубине души сознавал, что все потеряно, и его это постоянно мучило. Как-то я видел, что он ударил себя по щеке и сказал горько: «Александр Македонский к тридцати двум годам завоевал мир. Мне тридцать девять, а я…» И стал биться головой о стену.

Жижи и я ждали от отца подробных рассказов о войне. О сражениях он говорить не хотел, хотя однажды признался, что видел, как человека разрубили пополам казачьей саблей. Зато он охотно делился с нами уроками, которые извлек из войны, и среди них — неукоснительное соблюдение правил гигиены. Он мылся каждый день, даже на фронте в Сибири при температуре минус пятьдесят, где ему приходилось обтираться снегом. Рассказы отца и его образ бравого вояки имели на нас с братом огромное влияние. Мы стали собирать солдатиков и продолжили коллекционировать их всю жизнь. Меня завораживали мундиры, оружие и доспехи; коллекция изображений формы различных родов войск и поныне развешена на стенах моего дома. Впоследствии эти образы вдохновили меня на создание многих моделей, я активно вводил стиль милитари в женскую моду — двойной ряд крупных пуговиц, цветовые сочетания бутылочно-зеленого с алым и темно-синим. Военные мундиры стали важной темой в моей дальнейшей работе.

Меня рассказы отца завораживали, но маму приводила в отчаяние его зацикленность на прошлом. Она понимала, что отныне содержать семью придется ей. Да, ее бутик имел успех, но весьма скромный. Она решила, что семье будет лучше переехать в Грецию, где король Константин вот-вот снова должен был занять престол, и для нас открывались неплохие перспективы. Королева София тоже поддерживала эту идею.

И вот в феврале 1921 года мы на поезде уехали из Монтрё и остановились по пути в Милане, где мама встретила еще одного своего старого друга, графа О'Салливана, который отговорил ее от переезда в Грецию. Положение монархии в Греции было шатким, убеждал он, (и действительно, она долго не продержалась[22]), лучше направиться во Флоренцию. Там мама сможет открыть бутик, клиентами которого станут американские туристы. Флоренцию мама всегда ненавидела, но граф дал ей ценный контакт в этом городе, порекомендовав обратиться к графине Артуро Фабрикотти.

Наше прибытие во Флоренцию, город, где я проведу свою юность, было запоминающимся. Отец познакомился на вокзале с русским эмигрантом Куртом Овчинниковым, диковатового вида дурно пахнущим вегетарианцем. Они тут же стали громко строить грандиозные планы (контрреволюционного переворота, разумеется). В каких-то сферах жизни отец мог не проявлять особых талантов, но у него была почти сверхъестественная способность немедленно находить русских эмигрантов в любом новом месте.

Мама между тем потащила нас с Жижи осматривать этот каменный город — статуи, памятники, старинные мосты. Напоследок мы зашли в маленькую церковь на пьяцца Антинори, где было полно народа и нас чуть не затолкали. И вот, когда мы собрались уходить, раздался оглушительный взрыв. Казалось, что здание сейчас рухнет, начались крики и паника. Толпа увлекла нас вниз по лестнице, и мне тогда даже показались забавными вся эта беготня и переполох. Позже выяснилось, что в церкви взорвалась бомба, несколько человек погибли. Так мы узнали, что в Италии практически шла гражданская война, коммунисты и фашисты Муссолини боролись за власть. На улицах убивали. Можно было увидеть бегущих людей, стать свидетелем избиения. Несколько раз я видел, как фашисты прямо на улице вливали в глотку коммунистам касторовое масло с его взрывным слабительным эффектом. По крайней мере, я думал, что это коммунисты.

Внешне я ничем не проявлял реакции на все, что творилось вокруг — взрыв в церкви, насилие на улицах. Любопытство даже превалировало над страхом, но в душе вновь проснулась тревога. Я рос нервным ребенком, с раннего детства — убийства моего кузена Юрия — был свидетелем ужасных событий. Чувство постоянного беспокойства стало моим уделом. Все это не могло не сказаться на формировании характера, а еще у меня не было уверенности в том, кто мы и какое место занимаем в мире. Наша семья, конечно, была знатной. «Помни, ты Лоевский-Кассини, — всегда говорила мама. — Ты джентльмен». Но при этом мы были бедны, очень бедны. Мы были одновременно лучше и хуже других, и, соответственно, моя самооценка постоянно менялась.