От философии к прозе. Ранний Пастернак - [14]

Значит ли это, что четкие данные, содержащиеся в его философских конспектах, уводят читателей в чуждые Пастернаку-писателю обсуждения определенных и четко намеченных философских вопросов? Скорее наоборот: огромная ценность «Boris Pasternaks Lehrjahre», философских конспектов московского и марбургского периодов, заключается в том, что они дают нам доступ ко все более пространным беседам между Пастернаком, ушедшим от философии, но понимавшим целый ряд философски поставленных вопросов, и Пастернаком-литератором[52]. Помимо того, издание этих студенческих записей помогает объяснить, чему Пастернак-писатель научился в период занятий философией, что заимствовал и от чего отошел.

В последующих главах будет предложено новое прочтение рассказов Пастернака, написанных до 1918 года. Мы, конечно, помним, что 1918 год воссоздан в «Докторе Живаго» в части, названной «Московское становище», где Россия прошлого сходит со сцены, но не без последнего значимого разговора между Юрием, публикующимся поэтом, уже мечтающим о поприще прозаика, и его дядей-философом Николаем Веденяпиным. Встретившись на важнейшем историческом перекрестке, они ведут разговор, явно необходимый им обоим, и их встреча подчеркивает сходство между двумя основополагающими силами – литературой и философией. И, как и всегда у Пастернака, при всей важности встречи мы не можем определить четких очертаний философских вопросов, так сильно занимавших собеседников; здесь пересечения, смывая узы родства, открыты для целого ряда подходов и размышлений:

Встретились два творческих характера, связанные семейным родством […] но едва лишь речь зашла о главном, о вещах, известных людям созидательного склада, как исчезли все связи, кроме этой единственной, не стало ни дяди, ни племянника, ни разницы в возрасте, а только осталась близость стихии со стихией, энергии с энергией, начала и начала. […]

Оба поминутно вскрикивали и бегали по номеру […] потрясенные доказательствами взаимного понимания (IV: 176–177).

Возможно, что в этом фрагменте есть и автобиографические штрихи. К 1918 году Пастернак уже мог похвастаться значительными достижениями в написании прозы, которая, как мы покажем далее, представляла собой пылкий диалог между литературой и философией. Однако, как и разговор Юрия Живаго и Николая Николаевича, подход Пастернака к философии, представленный в его ранних художественных нарративах, не предполагает отдельных и дискретных частей или четко определяемых микротем, искусственно насаждаемых в интеллектуальное пространство его прозы. Акцент, поставленный на множественности голосов и «лабиринте листьев», свидетельствует о том, что философские темы функционируют здесь как масштабные нарративные рамки – в форме сюжетообразующих идей и вопросов, даже если указывает на эту художественную стратегию лишь некая эксцентричность изложения. Так, глубинные процессы, которыми сопровождалось расставание Пастернака с музыкой, обозначены лишь мимолетным упоминанием расправленных крыльев в постоянно меняющемся «единодушии московской ночи», а беспорядок, созданный множеством раскрытых книг, как философских, так и литературных «ссылок», предлагается в качестве объяснения его отъезду из Марбурга.

По сути, ранние нарративы Пастернака уникальны именно тем, что теряют расплывчатость в широком поле текстуальных перекличек, куда входит и философский субстрат. Как будет показано в главе 2, подход нашего исследования идет вразрез с утверждением Якобсона, что попытки Пастернака использовать метафоры придают его нарративам «банальность цитат», когда «в теоретических отступлениях автор объявляет себя поборником общих мест» (Якобсон 1987, 335). Скорее, проза Пастернака бросает серьезный вызов литературоведам, которые не всегда способны расслышать в его художественных образах полифонию философских голосов и литературных перекличек.

ГЛАВА 2 АССОЦИАТИВНЫЕ СВЯЗИ ПО СХОДСТВУ И ПО СМЕЖНОСТИ БОРИС ПАСТЕРНАК И РОМАН ЯКОБСОН

В «Охранной грамоте» Пастернак приводит довольно любопытный список философов, которые занимали его мысли в годы университетской учебы в Москве и Марбурге: «Вместе с частью моих знакомых я имел отношение к „Мусагету“. От других я узнал о существовании Марбурга: Канта и Гегеля сменили Коген, Наторп и Платон» (III: 159). Платон поставлен в этом ряду на последнее место (почетное, но не соответствующее хронологии, даже с точки зрения учебной программы Пастернака)[53], и, что характерно, больше в «Охранной грамоте» он не упоминается. Впрочем, и другие философы, например Дэвид Юм – хотя ему и посвящен семинарский реферат Пастернака «Психологический скептицизм Юма», начатый в 1910 году, – в этот ряд не попали вообще[54]. В данном случае эта недоговоренность Пастернака имеет четкие политические причины: в 1930 году, невзирая на восторжествовавший тогда идеологический материализм, Пастернак подчеркивает свое юношеское увлечение идеалистической философией[55], утверждая, что «Мусагет»[56], Гегель, Кант, неокантианство и Платон оказали на него в дореволюционные годы определяющее влияние. Как будет показано дальше, речь идет не просто о мимолетном воспоминании.