От Дуная до Лены - [17]

— Ничего, — сказал мне моторист. — Зато у тебя теперь кожа морем пахнет.

Так что, конечно, толку от меня поначалу было немного, но мало-помалу я кое-чему обучился. Сначала мыть леера и палубу под руководством боцмана, потом стоять на руле под наблюдением капитана — Валериана Дмитриевича Торадзе.

Наконец-то на рейде раздались гудки с флагмана — короткий, длинный, короткий. Сигнал — «радио». Радист бежит в рубку. «Отход! — кричит он. — Отход!»

Начался многомесячный перегон. До свиданья, благодатный Дунай, живописное Вилково, цветущие берега Ялпуха. Вон мимо поплыли серебристые вилковские церкви, рыбачьи сейнеры, что собрались к дому на майские праздники, потом ладные зеленокрышие домики дальнего ловпункта, острова Анкудин, Очаковский, Полуденный. Дальше — крутой поворот в Прорву. Рукав очень узкий, мелкий, и выйти здесь из великой европейской реки в море не так-то легко. Один из наших трехдечных все же угодил на мель, но довольно удачно с нее сошел. Мало-помалу мутная и желтая дунайская вода уступает место синей, морской. Птиц тут видимо-невидимо. Устав лететь, мокрые и взъерошенные, они садятся к нам на палубу.

В море наши суда сразу перестали казаться такими большими, а когда навстречу попался обыкновенный морской сухогруз, горой проплывший по борту, стало ясно, на каких жалких коробочках вышли мы в Черное море. Однако море было к нам милостиво, и все, кто был свободен от вахты, высыпали на палубу любоваться трещинками белой пены на стеклянной толще волны, дельфинами и крымским берегом. Даже могучий измаилец-моторист вылез из «машины», вытирая ветошью руки. Он привязал к бросательному концу выходные суконные брюки и опустил их за корму, предоставив морю дальнейшую заботу о своем гардеробе. Повернувшись к нам, он ворчит: «Ну что, понаедали будки и дышите морским воздухом?»

Черное море спокойно. Прошли Херсонес. Колонна увеличилась на одну единицу: из Днепра подошел перегонный рефрижератор.

По левому борту все тянется крымский берег. Знаменитые русалки, скалы, ласточкины гнезда кажутся издали игрушечно-миниатюрными, даже, я бы сказал, мизерными.

— Отлично плавать по морю, — говорю я, — чего боялись?

— Ты еще не видел его по-настоящему, Черного моря, — мрачно говорит моторист, — выгадали погоду удачно, вот и нежимся теперь. А в позапрошлом, помню, прихватило, и как даст вместо трех баллов фактических восемь. Едва ушли по зыби, чтоб ветер в корму, повернули и — к Сказовскому бую… А еще как-то раз перегоняли мы румынские тентовые баржи, и тоже прогноз не оправдался. Так пораскидало баржи знаешь куда, и все ихние тенты покорежило…

Почти все свободное время я проводил теперь в штурманской рубке. Капитан и ребята рулевые учили меня стоять на руле. Это оказалось совсем нетрудным, особенно в море, да к тому же еще мы шли кильватерной колонной: дергай себе за ручку электроштурвала, и стометровый корпус баржи послушно поворачивается куда нужно. А в крайнем случае собьешься, капитан скажет: «Право на борт! Одерживай! Так держать!» Так мы и держали «в корму» шедшему впереди «Жданову» весь второй день плавания, и я частенько думал про себя, что прав моторист: дышим себе морским воздухом…

А наутро я проснулся и в первую минуту даже не мог понять, что случилось. И койка моя, и пол в каюте ходили ходуном. Кое-как одевшись, я выбежал на палубу. Судно валило с боку на бок. Накануне я прочитал в матросском учебнике, что качка — это переменный крен судна. Определение было мудрым и олимпийски спокойным. Нас и правда сейчас кренило с боку на бок, и волны бросались на баржу с остервенением, точно собаки. А потом я увидел нечто совсем странное: длинная, чуть не стометровая палуба вдруг вздыбилась, встала горбом, как спина у драчливой кошки, и ударила носовой частью по воде; взлетели брызги, и палуба выгнулась, подняв нос. А вокруг было свинцово-сизое, обложенное тучами небо и такое же свинцово-сизое море, то самое, которое было мне по колено и которого опасался Наянов, когда выбирал сроки перехода и без конца совещался с синоптиками.

Я побежал в рубку и на лестнице столкнулся с рулевым Генкой Хвойновым, коренастым, похожим на боксера пареньком. Он потирал застылые руки.

— Ну дает! — закричал он. — А хорошо! Правда?

Капитан Торадзе не разделял Генкиного восторга.

— А на рейде казалось, что особенного: большие суда, маленькое море, — сказал я капитану.

— Э, в том-то и дело, что большие, — сказал Торадзе. — Были б маленькие — подняла волна, опустила волна, а так смотри: две волны поднимают судно, оно речное, слабое — крак! цхе! — пополам… Ты посмотри, как у нас палуба ходит…

Капитан огорченно замолчал, глядя в бинокль. Но натура у него была южная — не прошло и пяти минут, как он заговорил снова:

— Ой, посмотри, как эти пассажирские набок кладет. У них осадка маленькая, метр двадцать, а парусность большая, высокие они, вот их и кладет. Ой как кладет!..

Потом, в Ростове, капитан такого двухпалубного «Вилюя» рассказывал мне, как им досталось в Азовском море. Сперва у них укачалась повариха, и они остались без обеда, потом по всем салонам разболтались многочисленные предметы роскоши и посдвигалась с мест мебель. А в довершение всех бед стал ездить по салону огромный черный рояль.