Освященный храм - [39]

Оленич шагнул ей навстречу, старуха отшатнулась от неожиданности.

— Здравствуйте, Евдокия Сергеевна.

Опустила руки, глаза прояснились, ожили:

— А, это ты, солдат.

— Да вот забрели случайно сюда с Романом. Присели отдохнуть…

— Нашли место, — пробормотала она, опускаясь на траву возле ствола вербы. — Видишь, как получается: тебя не пустила на квартиру, а теперь вот самой бы найти местечко в твоей душе.

— И я собирался к вам зайти. Хотел после выходного, да вот случай: встретились здесь.

— Думала, что гневаешься на меня.

— За что?

— А тогда, когда вы от конторы все пошли к памятнику, а я прошла мимо и не поклонилась святому месту.

— Так оно и должно быть. Вы единственная знаете, что среди имен героев есть имя предателя.

— Ишь ты какой! А откуда тебе знать, кто там святой, кто грешный? Не всевышний, не провидец, — насупилась было старая женщина, но все же успокоилась, и уже ее лицо посветлело и ожило. — Что ты можешь знать обо мне?

— Признаться, очень мало. И вы извините меня, что до сих пор не побывал у вас, не поинтересовался, как живете, какие обиды носите в душе? Да и выяснить кое-что нужно… И рассказать кое о чем.

Пронова уже доверчиво смотрела на Оленича:

— Откуда ты взялся? Что ищешь? У меня такое чувство, вроде ты и меня хочешь обыскать и ощупать всю: чего я затаила в себе?

Андрей мягко улыбнулся, как может взрослый сын улыбнуться матери, когда она его хвалит, объяснил:

— Вы правильно сказали, Евдокия Сергеевна, — я солдат. И это самое главное. Тут и ответ на ваш вопрос. Я солдат и не могу мириться с несправедливостью. И еще знаю, что я нужен таким, как вы, — обиженным, неутешным, забытым.

— Разбередил ты мою душу… Пришла я сюда оплакать свою долю, оплакать мужа своего — Ивана Пронова, погибшего на этом месте… Люди идут на площади, а мне выпало плакать, как сове, на болотах. Вот она, правда, солдат.

— Это не вся правда, Евдокия Сергеевна. Правда будет тогда, когда имя Пронова появится на обелиске, а имя Крыжа исчезнет. Исчезнет навсегда, на веки вечные!

Пронова удивленно смотрела на Оленича, даже побледнела от неожиданности: она не предполагала, что он что-нибудь знает о ее брате.

— Ты намекаешь, чтобы я о нем рассказала? — покосилась она на Романа.

— О Феногене? — переспросил Андрей. — Нет, о Крыже я все знаю. В тысячу раз больше, чем вы знаете о нем. А вот мало мне известно про Ивана Пронова.

Некоторое время она молчала, часто вытирая платком лицо и особенно тщательно глаза, наконец ей удалось справиться со своими горькими воспоминаниями и со своими печальными переживаниями:

— Чувствую, что станет мне, наконец, легче на душе, если хоть раз за много лет скажу все до конца, ничего не утаивая и ничего не боясь… Ты не станешь меня подозревать в измене и предательстве. Так ведь? Признаюсь тебе, думала, что моя тайна и моя правда уйдут вместе со мной в могилу. Но если бы правда касалась только меня, если бы бесчестье упало лишь на меня, я не стала бы ненавидеть весь мир, но позор мог очернить моего мужа — красного командира, большевика! Я жизнь не задумываясь отдала бы, лишь бы память о нем была чистой и справедливой…

— Расскажите о нем.

И Оленич, наконец, услышал горький рассказ о трагической гибели офицера-разведчика, посланного на связь с партизанским отрядом и для проведения подрывной работы в тылу врага. Представлялся тот роковой для Проновых рассвет. Ночь была черная и холодная, как все ночи Евдокии с начала войны.

Она лежала в постели одетая, затаив дыхание, прислушивалась к непрестанно гудящей ночи и чувствовала себя так, точно лежала в гробу, заживо погребенная. Вдруг послышался осторожный стук в окно. Она сжалась вся в комок. Стук повторился. Схватилась: враг не будет стучать вкрадчиво, это друг стучится осторожно и просит помощи. Кинулась к окну, припала лицом к стеклу, но ничего не видели ее глаза. И тут она услышала его голос: «Докия! Докия!» Это Иван! Он, он просится в дом! Сердце прыгало в груди, словно камень, покатившийся с крутой горы. Испугалась его немощного голоса… Что с ним? Как он мог попасть сюда, так далеко от фронта? Но бросилась к двери, выскочила в чем была. Обрадовалась: Иван, живой! Подхватила его, вялого, тяжелого, с трудом втащила в комнату, занавесила окна и зажгла огонь. Ее поразило его измученное, изнуренное лицо. Увидела кровь на одежде. Бессильно висела рука, штанина на правой ноге — в крови.

— Ты ранен?

— Да. Быстрей перевяжи, Докия. Надо уходить…

И она вытащила из печи чугун с горячей водой, промыла раны, нашла чудом уцелевший йод, обработала рану. Хотела позвать Софью, но Иван запретил. Сама перевязала. Потом накормила, напоила чаем.

— Мне нужен конь.

— Но скоро день! Ты не проедешь и пяти верст. Поспи, наберись хоть немного сил, а я что-нибудь придумаю.

Иван настолько был бессилен, что уже не мог даже отвечать. Она его поместила в чулане за большим кованым сундуком — приданым Евдокии. А сама, соблюдая осторожность, побывала у Софьи, выпросила немного бинтов и флакончик йода. Вечером перегнала свою лодку к Лихим островам, рассчитывая дотащить туда Ивана, а оттуда на лодке вместе с ним выйти в море и уйти куда-нибудь в более глухое место.