Освобождение - [17]

— И что значит самый сильный яд?

— То, что она умрет быстрее, чем за три ночи. Ты же знаешь, что мы умираем труднее, чем вы. Она примет яд и попросит меня добить ее, но не ранее чем через сутки. Сутки ей придется потерпеть, таковы наши правила. Впрочем, если она отравится на пустой желудок, то яд всосется моментально, она быстренько вытошнит все свои сожженные внутренности и потеряет сознание. А там — чик по горлу и все, не больно.

Ай да нравы. Ай да спокойствие. Так и хочется воскликнуть «Лаврик, генацвале, гдэ били мои глаза»… Ну да ладно. Я, конечно не супермен, не питаю никаких симпатий к этой несчастной особе, но можно помочь. Хотя бы попытаться. Раз я рыцарь на белой кляче, то обязан спасать всех девиц, с голубыми ли, с зелеными ли глазами. Сладостно вспомнилась Венуся…

— А почему же ты не стала императрицей? Я не вижу шрамов или родинок.

— Шрам есть. Его почти, к сожалению только почти, не видно. Под левой лопаткой такая беловатая ниточка. Остался с прежних времен, а родинки исчезли.

— «С прежних» — это с каких?

Белла прикрыла глаза и мечтательно вздохнула.

— Открой мне свою память, если хочешь знать с каких. Я передам тебе все воспоминания. Это было самое замечательное время в моей жизни, когда я впервые влюбилась…

— В женщину?

— Ну, разумеется. Хотя некоторых мужчин я люблю куда больше, но иначе я бы не разговаривала с тобой…

Предыстория номер один, переданная из ума в ум

Влажной ночью, когда запах жасмина так сладострастно и наркотически пронизывает запах цветущих лип, а воздух похож на прозрачную и прохладную воду родника, во дворе харчевни Бризака на лионской дороге стояли, опустив смирные морды во вкусное сено, восемь серых в яблоках коней. Карета, украшенная гербами с ревущими леопардами, стояла у навеса. Там же, не расседланный, стоял вороной конь под чепраком с австрийским орлом. Данный факт, для тех, кто родился после Тридцатилетней войны, и всех многочисленных авантюр Его Величества, был бы странен и наводил бы на панические мысли. Кавалерия австрийского императора на лионской дороге?! Невозможно? Еще как возможно, гляньте, как блестит шитье под луной…

В харчевне тоже странности — путешественники не собираются спать, напротив, они разговаривают, это хорошо слышно через приоткрытое окно. Пахнет стряпней и вином. Путники говорят, скорее кричат, по-немецки, их трое — два мужчины и женщина, хотя один то и дело вставляет французские фразы.

Если знать австрогерманский диалект, то разговор презанимательный.

— Не желаю ничего знать, Айше! Я отрицаю тебя и твою фальшь. Я довез вас до границы и даже дальше. На этом все мои обязанности по отношению к тебе кончились. И ты, и твой дружок Сетти больше мне не нужны. Ты изменяла мне со всеми подряд, с мужчинами и женщинами и требуешь, чтобы я остался здесь хотя бы ради нашей любви? Наша любовь, будь она проклята, сдохла лет сто семьдесят назад, если вообще родилась и валяется в канаве с окостенелыми ногами, как кляча, которую уже наполовину исклевали вороны.

— Я прошу тебя остаться. Мы не можем без твоей шпаги. У нас большие дела в Париже и Лионе.

— А Влада-младшего прикажешь бросить в плену у Инкари?

— Мы сами еле спаслись…

— Нам бы не пришлось спасаться, если бы кое-кто не замочил подол и не бросил всех, утащив «Моего обожаемого Ульрика» с собой. Я не желаю прятаться ни под чьим подолом, меня сочтут трусом. В Вене меня ждут друзья, а в Париже — участь пешки в твоей игре или игре еще пары-тройки поганых старцев.

— Тебя назовут трусом, если ты ослушаешься приказа своей матери, твоего друга…

— Моя мать без малого двести лет назад похоронена в замке Мункач. Ты мне не мать, даже если в моих жилах течет твоя поганая кровь. Мне на тебя наплевать. Мои друзья в Вене.

— Не гневи меня, детеныш! Эти сумасброды не достойны называться моими детьми!

— Я уже не детеныш, брось это слово, Айше, ибо я могу свернуть тебе шею двумя пальцами. И твоя магия не поможет тебе сохранить жизнь. Мне больше не нужна твоя опека и твоя похоть. Я ухожу от тебя и возвращаю тебе все обязательства. Отныне мы в войне. А от того, что они перестали называться твоими детьми, потеряли не они. Потеряла ты.

— Глупец! Знаешь ли ты, какие формулы произносишь?! Я обратила, вырастила и воспитала тебя! Всем, что у тебя есть, ты обязан мне.

— Я знаю, что ты до смерти боишься этих формул. Шпагу, коня и одежду я добыл сам. Больше у меня нет ничего, а, следовательно, ничего твоего. Что же до уз крови — можешь забрать их и заткнуть ими свою похотливую дырку.

— Мерзавец! Я же любила тебя превыше всех своих детей…

— Кого ты когда любила…

Пощечина. Звонкая, женская. Плевок. Мужской, меткий. Злобное шипение дуэтом. Взвизгнули доставаемые из ножен металлические предметы.

— Mes amis…

Примирителю, похоже, с сочным хряпом двинули кулаком в лицо. Звук падающего стола и поехавшей и колющейся посуды. Даму просто — судя по шороху и болезненному вскрику — отшвырнули с дороги.

Из харчевни выбежал, запихивая шпагу в непослушные ножны, молодой человек. Он подбежал к коню, размотал поводья, решительно нахлобучил треуголку, вскочил в седло и припустил на восток.