Осужденные души - [83]

– Мы возьмем одежду дона Сантьяго? – спросила девушка кротко.

– Дура!.. Мы не возьмем даже собственной одежды! Или ты хочешь, чтобы мы увезли отсюда тифозных вшей? – Потом она обуздала свой гнев и процедила сквозь зубы: – Бери только самое необходимое! И пока подожди складывать чемоданы! О, перестань плакать!.. Значит, и ты решила свести меня с ума!

«Я невыносима», – подумала она, но, не желая унижаться перед девушкой, не стала успокаивать ее, а быстро вышла из палатки. Ее обдало свежим ветром со Сьерра-Дивисории. Заря занималась, а на фиолетовом небе еще блестели звезды. Канонада все грохотала. В промежутках между глухими залпами орудий, захлебываясь, долго тарахтели пулеметы. Где-то далеко над горизонтом поднималась едва видимые ракеты. «Красные, – опять подумала она. – Надо немедля бежать отсюда». Дрожа от страха, она вернулась в палатку и крикнула:

– Кармен!

Она хотела сказать: «Скорей складывай чемоданы», но вспомнила, что только что приказала обратное.

– Ничего!.. – сказала она девушке. – Ложись сейчас же спать!

«Я схожу с ума!.. Я схожу с ума!» – стала она повторять про себя и опять почувствовала буйный припадок истерии, который понуждал ее разразиться воплями, кусать себе руки, рвать на себеодежду.

Она с трудом овладела собой и вошла в палатку Мюрье. Кармен так хорошо укрыла труп простынями, что он почти не был виден. Но запах ее душил. Она стала быстро перерывать чемоданы, не находя в них ничего, что имело бы смысл забрать. Наткнулась только на связку писем – их было с десяток, – которые она когда-то ему писала и которые он сентиментально хранил до сих пор. Зачем он их взял сюда? Или он возил их с собой повсюду? Она вытащила одно из них. Письмо было датировано 1935 годом и начиналось словами: «Если ты еще раз поведешь меня на Вагнера, я начну флиртовать с кельнерами-нацистами». Она развернула и другие письма. Все они были написаны в один и тот же период, в Германии, когда они предавались там любви. В одном месте она жаловалась: «Ты становишься сильной личностью… Вчера вечером не остался у меня в номере», а в другом восклицала: «Значит, ты хочешь, чтобы мы поженились! Видно, эти лилипутские баварские горы настраивают тебя на сентиментальный лад!» Письма были пронизаны цинизмом и снисходительной нежностью, но Мюрье хранил их, как реликвии. На нее нахлынул рой воспоминаний. В ее сознании возник Мюрье таким, каким она увидела его в первый раз два года назад, – молодой, свежий и жизнерадостный. Ей вспомнились ночи и наслаждения, пережитые с ним, экскурсии, мелкие смешные случаи. И тот самый человек, то тело, те руки, в объятии которых она замирала, – все лежит сейчас перед ней разложившимся, зловонным трупом… Как странно все это!.. И как страшно! Она снова почувствовала приступ ужаса, который испытывала ночью, приступ, который вот-вот разрешится в рыданиях и воплях.

Опять она с неимоверным трудом овладела собой, отложила письма и опустилась на походный стул. Взгляд ее бессмысленно и дико блуждал по палатке. Внезапно она заметила на столе медицинскую сумку Мюрье. Надо взять хотя бы эту сумку. Иначе в нее тоже могут наползти вши. Не исключено, что сумка понадобится ей в пути. Она открыла ее, чтобы посмотреть, что в ней есть. В сумке лежали медицинские инструменты и лекарства для оказания первой помощи. Фани проверила запас бинтов и, уже закрывая сумку, обратила внимание на коробочку с испанской надписью. В ней были ампулы морфия. Да, это был морфий!.. Вдруг ее пробрал страх оттого, что перед ней шприц и ампулы с морфием. «Нет, ни за что! – решила она. – Только этого мне не хватало!» Но тут же она вспомнила сладостное действие наркотика и блаженное успокоение нервов после укола. В прошлом году она употребляла морфий для удовольствия, но сейчас она действительно в нем нуждалась. Десять сантиграммов подействуют на нее отлично, успокоят ее нервы, вернут ей равновесие духа. Да, только десять сантиграммов и только в этот вечер!.. Глупо бояться наркомании! Неужели она не сможет отказаться от морфия, когда захочет? Именно сейчас ей надо быть спокойной, дальновидной, хладнокровно обдумать свои действия, именно сейчас ей надо избавиться от этой раздражительности, от этого тупого ужаса, который преследует ее повсюду. «Да, только на этот вечер! – решила она твердо. – И когда поеду, сумку с собой не возьму». После короткого колебания она вынула шприц и стала промывать его спиртом, но потом отложила. Внутренний голос предупреждал: «Берегись!.. И в прошлом году ты начала так же и дошла до ежедневных приемов. Тогда Мюрье едва тебя спас, а теперь тебе некому помочь». Она закрыла никелированную коробочку со шприцем, твердо решив сейчас же уйти из палатки, но тут же пожалела о том покое, который охватил бы ее после укола. «Только один укол! – подумала она. – Только один!.. Я не должна быть такой малодушной! Сейчас мне прежде всего необходимо спокойствие». Но опять она задумалась и опять заколебалась. И тогда она снова почувствовала, как отовсюду к ней подбирается невидимый тупой ужас, заползает к ней в душу, снова со страхом почувствовала приближение припадка. «Мне не выдержать, – сказала она почти вслух. – Я не могу… не могу больше…» Воля ее слабела. Она машинально вскрыла пилочкой ампулу, наполнила шприц и вогнала иглу себе в бедро. Вскоре она почувствовала во всем теле легкий озноб и невыразимо приятное ощущение покоя, волшебного и странного покоя, как будто все, что делалось вокруг, уже не могло ни затронуть ее, ни смутить. Ей казалось, что она висит в воздухе, что одежда не касается ее тела, что вместо ненависти к Эредиа и ужаса перед этим лагерем, перед смертью Мюрье, сыпным тифом она испытывает какое-то странное, легкое, приятное, щекочущее любопытство.