Островитянин - [112]

Вот почему нас нельзя сравнивать с жителями больших городов, владеющими гладкими сочными лугами. У нас есть свои недостатки, и если мы и признбем их, то скорее когда выпьем капельку в общей компании. Выпивка действует на нас более, чем на всех прочих, поскольку мы постоянно утомлены и истощены нашей жизнью, словно лошадь, которой нет ни минуты покоя и роздыха.

Жизнь в то время бывала к нам добра. У кого-нибудь из нас всегда находился шиллинг, еда была обильна, вещи дешевы — и выпивка тоже. Но не сама выпивка пробуждала нашу жадность к ней, а желание пережить веселую ночь вместо всех тягот, что мы пережили до этого. Капля повышала нам настроение, и мы снова и снова проводили день и ночь в обществе друг друга — всякий раз, как представлялась возможность. Все это ушло, добросердечие и шумное веселье покидают этот мир. Затем мы собирались домой и вели себя любезно и достойно после всех буйств, словно дети одной матери, никакого вреда и ущерба не причиняя друг другу.

Я написал в подробностях о многих событиях, что происходили с нами, желая, чтобы где-то осталось воспоминание о них. Я постарался описать характер людей, что окружали меня, чтобы и о них осталось свидетельство после нас.

Потому что подобных нам не будет уже никогда.

Теперь я стар. Возможно, за время моего существования, вплоть до сего дня, происходило со мной и многое другое. Если бы только вспомнить.

Люди приходили в этот мир, пока я жил, и ушли. Осталось всего пятеро тех, кто старше меня на этом Острове. Все они получают минимальную пенсию, а мне осталось всего несколько месяцев до того же срока. Срока, которого я не выбирал. По-моему, он пугает смертью, хотя есть множество людей, какие предпочти бы быть старыми, но с пенсией, чем молодыми при ее отсутствии. Это люди жадные и напуганные.

Я помню себя у груди своей матери. Она носила меня на холм в корзине, в которой таскала торф. А когда корзина была полна торфом, я возвращался у нее на руках. Я также помню, как был мальчиком, молодым мужчиной в расцвете своих сил и достоинств. За время моей жизни до сей поры приходили голод и изобилие, упадок и процветание. Они могут научить многому того, кто замечает их.

Однажды Бласкет останется без единого из тех, кто упомянут мною в этой книге. И без единого, кто будет помнить о нас. Я благодарен Богу, что он дал мне возможность вынести в жизни все, что я увидел и испытал, — не понапрасну: когда я уйду, люди будут знать, какая жизнь была в мое время.

И пусть меж соседями — теми, что жили в те годы, и теми, что живы до сих пор, — пускай между мною и всеми ними не останется ни одного горького слова.

И вот еще что: нет на свете страны, местности или народа, где человек не умел бы сделать что-то лучше других. С тех пор как зажгли первый очаг на этом Острове, никто не описал, какая жизнь была тогда. И пусть награда причитается тому, кто это сделал. Эта книга расскажет о том, как островитяне жили в старые времена. Моя мать резала торф, а я у нее ходил в школу до восемнадцати лет[146]. Надеюсь, что Бог вознаградит ее и моего отца в Царствии Небесном и что все мы — и я, и каждый, кто читает эту книгу, — встретимся там, на райском Острове.

КОНЕЦ

Возможно, теперь не осталось ни хвостика, и добавить больше нечего. Если попадутся слова, которые тебе не понравятся, просто не обращай на них внимания.

Томас О’Крихинь

Большой Бласкет

Приложения

Приложение 1

Дома, которые у нас были прежде: их строительство и убранство. — Куры под крышей дома. Цыплята, падавшие на стол. — Самые важные предводители Острова. — Приборы для освещения и еда, которой мы питались.

Нелишне, быть может, привести здесь краткое описание того, как мы устраивали жизнь во времена моей молодости. В особенности потому, что жизнь, какой она была тогда, ушла безвозвратно, и воспоминаний о ней сейчас не осталось ни у кого, кроме разве что немногих стариков. Что касается домов, в которых мы жили, когда я был молод, и еще долгое время после этого, то они не походили ни на какие другие. Некоторые смотрелись наряднее прочих, но остальные были совсем никудышные. В некоторых было всего десять футов длины и восемь ширины, а в других — и по пятнадцать, и по двадцать. Желая разделить дом, в нем посередине ставили шкаф, который одной стороной прилегал к стене, а с другой с ним соприкасалась перегородка. Возле него — две кровати для людей. Под одну водворяли двух свиней, а под второй хранилась картошка. Между этими двумя кроватями, напротив торцевой стены, размещали большой сундук. По ту сторону перегородки, на половине кухни, весь день или часть дня находились жильцы — наверно, человек десять. Рядом с перегородкой был курятник, в нем куры, а неподалеку от них наседка в старом горшке. По ночам там же располагались: корова или две, один-два теленка, осел и пара собак, которые сидели привязанными к стене или сновали по всему дому.

В доме, где жила большая семья, по углам ставили еще две кровати с деревянной рамой или стелили постель на полу.

На такой вот кровати, рядом с очагом, спали пожилые люди. У них всегда водилась короткая глиняная трубка или даже две, и если живы были оба старика, то оба они и курили. Добрый огонь от горевшего в очаге торфа пылал у них до утра. Каждый раз, просыпаясь, они клали в очаг соломенный жгутик, прикуривали и выпускали дым из трубки. Если рядом с дедом была бабушка, он протягивал жгутик и разжигал ей трубку. После этого дым от двух трубок поднимался к дымоходу, и кровать обоих становилась похожа на пароход, идущий на всех парах.