Острова Тубуаи - [24]

Все произошло так, как я предполагал. Мать вошла в комнату, стала что-то говорить. В ответ я пробурчал невразумительное. Она включила свет, посмотрела на меня и всплеснула руками.

— Господи, что это?!

— Твой сын, — прошепелявил я, пытаясь отшутиться.

Не тут-то было. Мать не склонна была шутить. Она стала кричать, что это ни в какие ворота не лезет. Чтобы я еще хоть шаг сделал из дома? Только через ее труп. Потом стала допрашивать, что случилось, кто меня бил, как их зовут, даже не предполагая, наверное, что это мог быть всего один человек. Потом она опять кричала, что нигде ей нет покоя, ни дома, ни на работе, и что мы все ее доконаем и она раньше времени ляжет в гроб. И вот когда крышка со стуком за ней закроется, тогда мы все поймем, что были по отношению к ней паразитами…

В комнату вошел отчим. Увидев меня, он усмехнулся, покачал головой. Сказал:

— Ништяк.

И больше ничего не добавил.

— Нормально, — сказал я.

— Нормально, — согласился отчим.

— Что — нормально?! — взвилась уже притихшая было мать, и опять пошло-поехало.

На следующий день я рано проснулся и сразу побежал в ванную, к зеркалу. Лицо разнесло так, что я не узнал себя. Нос распух шире щек, вокруг глаз легли черные круги, а нижнюю губу, если постараться, можно было положить на грудь. Я подумал, что сейчас мне как раз понадобилась бы губозакатывающая машинка. Я показал отражению язык, и оно, вот наглость, показало мне язык в ответ. Я опять показал язык, и тут в ванную заглянула мать.

— Что ты рожи корчишь? — удивилась она. — Господи, на кого же ты похож… Как ты в школу пойдешь, скажи пожалуйста?

— Я не пойду в школу, — ответил я.

— Конечно, — сказала мать. — Как драться, так ты мастак. А как в школу идти, так тебя нету, — с этими словами она ушла на кухню, загремела кастрюлями.

Я поплелся в свою комнату. Сидел до тех пор, пока мать с отчимом не ушли на работу.

Я любил оставаться дома один. В первом, во втором классе я иногда притворялся больным, жаловался, что у меня болит голова, живот или что меня тошнит… одним словом, врал, чтобы побыть дома в одиночестве. Каждый раз мать пугалась, тыкала мне под мышку градусник, паниковала, говорила, что я сведу ее в могилу. Я лежал с градусником, с мокрым полотенцем на лбу, следил, как она мечется, выбирая, идти ли ей на работу или остаться дома с больным ребенком. Я говорил, что ничего страшного, просто приболел, устал от уроков, что мне надо полежать дома, почитать книжку и денек поваляться в постели. Мать соглашалась, что в школе ужасно много требуют, ставила возле кровати телефон, поднос с завтраком и обедом (чтобы я уж точно не шастал по квартире), наказывала, что если мне станет плохо, я должен сразу же позвонить ей на работу, тогда она отпросится, прибежит домой и вызовет врача. Мысленно я кричал «ура», но со стороны выглядел умирающим лебедем из последней сцены балета. Я слабым голосом говорил: «хорошо, мама», «конечно, мама», «ты за меня не беспокойся, мама», — и взгляд у меня был страдальческий.

Пару раз я переигрывал. Первый раз, не выдержав похоронных моих взглядов, мать осталась дома и за весь день позволила мне подняться с кровати только несколько раз — в туалет. В другой раз мать уговорила отчима остаться со мной. Он вообще ни разу не разрешил мне подняться. Но не из участия к моей болезни и слабости, как мать, а из чувства справедливости, как он говорил. Отчим сразу понял, что я притворяюсь, весь день он измывался надо мной и даже в туалет не разрешил сходить, приносил к постели тазик и предлагал, чтобы я не стеснялся и делал свои дела, а он отвернется. Но я стеснялся ходить в тазик даже по-маленькому и весь день терпел. К вечеру от напряжения у меня действительно немного поднялась температура, а живот надулся, точно барабан.

Оставшись один дома, я на радостях начинал прыгать по квартире и орал на разные голоса, подражая ослу, петуху, быку, кошке, собаке и даже слону. Потом, слегка утомившись, я шел на кухню, лопал варенье, мед, соленые огурцы-помидоры прямо из банок, объедался квашеной капустой (я ее очень любил), яблоками, сливами, простоквашей и сметаной. Насытившись, я включал на всю громкость телевизор в одной комнате, проигрыватель в другой и трансляцию на кухне. Слегка обалдевший от звуков, я доставал из-под кровати свое оружие — пистолеты, ружья, саблю — и до обеда играл в войнушку. Наигравшись, я валился на кровать, раскрывал книгу. Но ни одного раза, это я хорошо помню, я не прочел, «болея», и двух страниц подряд. Уже после второго или третьего абзаца я засыпал и видел цветные сны.

Потом с работы возвращалась мать. Она ужасалась, что я ничего не ел, весь завтрак и обед остались нетронутыми. Мать качала головой, ставила мне градусник, радовалась, что температуры нет. Но замечала мой бледный вид (у меня пучило живот от «вольной» пищи), шла на кухню, обнаруживала в холодильнике потраву, понимала, что ее надули, и хваталась за ремень… А в следующий раз она вновь мне верила, оставляла дома, вечером находила без головной боли, без температуры, зато с поносом, и опять говорила, что я сведу ее в могилу.

Теперь все было иначе. Я не бегал и не орал, не поджирал в холодильнике все, что плохо лежало. Я, кряхтя, медленно слонялся по квартире, вновь и вновь замирал у зеркала, привыкая к своему новому лицу. Или с трудом ложился на диван и долго возился, устраиваясь поудобнее. Потом опять поднимался и начинал бродить, прижимая локоть к ушибленному боку, и нигде не находил угла, куда можно было приткнуться и где бок не ломило бы так нестерпимо. Наверное, у меня вдобавок было сотрясение мозга. Меня мутило и два раза вырвало желто-зеленой слизью. Чтобы как-то утешиться, я стал вспоминать о своей победе над Гринькой. Но никакой радости не испытал. Хотелось только спать и спать. Но сна не было. Хотелось, чтобы не тошнило и не болел бок. Но боль и тошнота были тут как тут.