Остров яблок - [25]

– Это португальский. Да какой там язык, так, сотня слов. На «Гипатии» говорили на такой смеси…

– Вы не рассказали мне. Как вы попали на «Гипатию»?

– Это было неожиданно. Я должен был уйти… Никак по-другому не получалось. ФСБ следила за мной, и я узнал об этом случайно. Могли погибнуть люди, очень хорошие, дорогие мне люди… Жену мою могли взять в заложники, чтобы на меня давить. И других… Вы знаете, профессор, что не обошлось без смертей, но их было бы гораздо больше, если бы я тогда не шагнул в море.

– Вы не можете утонуть?

– Могу, конечно. Но не так быстро, как обычный человек. Я спасательный жилет надел, без него, конечно, утонул бы.

– Расскажите мне, Николя, про эту «Гипатию».

– Тут столько всего… Вообще-то я зову про себя это судно «Святой Екатериной»… Видите ли, Гипатия – египетская принцесса, прообраз христианской святой Екатерины. Христиане просто утащили сюжет. Банальный плагиат. Но для меня это очень важно. Не могу объяснить… Я сначала подумал, что буду плавать на «Гипатии» десять лет…

+

Из мыслей Н. Куйбышева

Тихий океан, 156.88 в. д., 50.09 с.ш.

23 мая 2011 г.

Неформат

Блаженны богатые духом, ибо их царствие – весь мир. Мир настоящий, а не условные клетки квартир, улиц и нудного супружеского секса. Реальность – не то, что придумали и построили люди, а то, что было до них и что останется после них. В реальности всегда есть движение и свежесть. Я заново открыл это тут...

Совершенно другая энергия переполняет меня. Бесконечный бег волн, километры подо мной, вокруг меня, сердцебиение течения и выдох пассата. Я думал, что только ветер… Но вода ещё сильней. Неделю назад я радовался, что сумел попасть на Остров яблок, на пару минут всего. Теперь это позади, и я могу наблюдать слегка тронутый осенью сад постоянно, никуда не уходя из плоского мира, не отвлекаясь от неизбежных бытовых хлопот, призванных маскировать мою новую сущность. Именно маскировать, потому что мне, кажется, больше не надо пищи и тепла. На меня больше не действует спирт. И мне не жаль потерянной эйфории, ничтожных всполохов свободы, унылых порывов дружбы и выдыхающейся любви. Впрочем, сегодня мне не надо притворяться тем человеком, м.н.с. Куйбышевым, с пропиской и паспортом, с женой и отцом. Сегодня моя забота – вот эти течения, которыми владеть так же интересно, как и ветрами… они и есть ветры, только не такие подвижные.

Около берега была скучная путаница стоков и приливных сил. Вода возмущалась, тело течения то ныряло под тёплое верхнее покрывало, продутое ветром – все же май! – то опять поднималось, а пассат хлестал его по щекам, и сила Кориолиса тянула снова к суше, к островам, к отмелям. Циклон остался позади, давление на океан упало, и течение стало самим собой, успокоилось, отдышалось и посмотрело мне в глаза. Я поздоровался: тадаима, Оясио! Я припёрся, Курильское течение, вот он я! С хорошей погодкой тебя, ётэнки дэснэ! Откуда я знаю японский? Не хочется задумываться над этим, вдруг спугнёшь; вдруг накатит волна повыше и смоет всю эту восхитительную мешанину звуков: португальский, английский, китайский, непроизносимые аллитерации айнов. Все они плавали тут, и осколки фраз до сих пор, как в супе, намешаны в Оясио, холодном плотностном течении, спешащем на юг, чтобы там согреться и погибнуть.

Сегодняшние мои мысли не об этом. Чёрное существо с крыльями и змеиным хвостом; та тень, что промелькнула сто лет назад над Ушуайей и унесла в когтистых лапах Коротышку Сантоса; та гадина, выпрыгнувшая из мифологии, – она летает надо мной. Я плыву… Я могу заставить океан вынести меня куда угодно: он слушается. Но эту тень не могу направить прочь. Нет, никакого страха, никакой истерики… Пугаться тут нечего. Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете, мы все уже на берегу морском, и я из тех, кто выбирает сети, когда идёт бессмертье косяком… Волшебные слова, и повторяю их вслед за Поэтом, как только она появляется. Не боюсь за собственный слабый рассудок, он мне не нужен более; я движим огнём, горящим внутри, и мне не надо сохранять жалкую пристойность и обычность всех, в ком нет того огня. Что же это за существо?.. Пожалуй, химера, да, это слово подходит, только с большой буквы, вот так – Химера. Понятно, зачем она тут.

Родившись, мы начинаем познавать. Наш мозг к тому времени не пуст: в нём приготовлены отсеки, полки, ящички для хранения добытого. Размеры этих вместилищ у всех одинаковы. И в них не ложится неформат. Запахи лежат в ящике справа; цвета свалены в кучу на самой нижней полке; имена хранятся в картонной коробке вон там, в углу. И когда часть нот вдруг высыпается из шкатулки, и падает на пол, и смешивается с красками, получается Ван Гог. А когда руки ищут нужное имя, шарят по полкам, смешивают, раскидывают в спешке, отодвигают, выдёргивают что-то массивное, вроде бы нужное, а на самом деле – чуждое, получается Микеланджело.

Нет, даже ещё сложнее. У добычи есть собственная воля, и она может упрямиться, убегать, запутывать следы, а то и убьёт мимоходом чересчур настойчивого. Все мы исходим из одной общей несуразицы: миру якобы всё равно, познают его или нет. Но миру не всё равно, даже если познание тихо прячется за морщинами лба, даже если оно отложило в сторону алмазный бур и отбойный молоток… Миру никогда не всё равно. Любой неформат воспринимается болезненно. Любой качественный скачок напоминает чудо, хотя, собственно, слово это лишнее: всё есть чудо, и ничто не есть чудо, нет чудес, мир полон чудесами – это лирика, а не термин. Когда случается неформат, прибегают людишки со скальпелями, режут, препарируют, кладут под микроскоп, составляют таблицы. Так будет и на этот раз, только уже потом, когда я наконец перестану ждать поезд и отправлюсь дальше.