Остров Свободы - [32]

Что-то толкнулось в голове Фиделя. Он вспомнил свой странный полусон-полузабытье.

Не сон даже - бред: где он входит в Гавану во  главе Повстанческой армии, и Батиста бежит в США. Наверное, что-то нарушилось в голове Фиделя от постоянных избиений,  ведь Батиста призвал кубинский народ к борьбе с гитлеровской оккупацией... зачем же его свергать? И каким образом он, Фидель, сумел возглавить целую армию?

Но размышлять  о таких пустяках было тяжело - голову раскалывали молоточки шахтеров. Но где-то в глубинах подсознания, где хранились отвалы пустой руды,  всплывали гордые слова -- "Остров свободы".

 И они отнюдь не были связаны с  освобождением Кубы от немецкой оккупации...

... Так стали называть Кубу,   когда ее президентом на долгие годы стал он, Фидель...

Не худощавый паренек с едва пробивающимися усиками, а тридцатитрехлетний мужчина, которого соратники называли "барбудо". "Бородатый"... Он носил бороду, которая спускалась по щекам к подбородку, вилась наподобие лианы.

И все, кто был с ним, носили такие бороды....

- ... но вначале я напишу другую книгу, - продолжал говорить старик, и Фидель не понимал, где он берет силы. - Я хочу подарить человечеству поэму, переведенную на язык прозы.  Эту книгу я придумал здесь, сидя в подвале с переломанными пальцами, избитый, но не сломленный. Эти подлецы думали, что я пойду им служить. Они думали, что можно купить или запугать Папу Хэма... Папу Хэма, который в одиночку выходил в море на своем "Пиларе". Чтобы выслеживать их подводные лодки. Они глупцы, эти немцы, раз думали, что могут сломить Папу Хэма... Они лишь могут убить меня, и мне кажется, что они скоро это сделают. Им просто надоест кормить старую развалину, от которой нет никакого проку. Да, они убьют меня, и я не напишу давно задуманную поэму о старике. О старике, который в одиночку противостоял морской стихии. Но я вижу эту книгу, как вижу тебя, мой мальчик. Будь у меня бумага, чернила и здоровые руки, я бы даже здесь писал эту книгу. Писал с утра и до вечера. Но эти звери не дадут мне написать ни строчки, пока я не присягну их Гитлеру. Но я никогда не присягну тому, кто вверг народы в мировую бойню. Я никогда не присягну шакалу. Я ненавижу этого усатого неудачника, который никогда не был настоящим мужчиной. Поэтому они убьют меня, Фиделито. Они убьют меня, и я никогда не напишу эту книгу. Книгу, которую мне хочется написать больше всего.  Но она уйдет в небытие вместе со мной... Я тебе не надоел, мой мальчик?

- Нет, - ответил Фидель, который внимательно слушал обреченного на смерть писателя. Шахтеры временно приостановили добычу руды в голове Фиделя и расположились на отдых. Так что голова у Фиделя сейчас была ясная, словно позади у него не было никаких испытаний. - Я вот вас слушаю, и мне кажется, что мы останемся живы, и вы напишете свою книгу...

- Тебе так только кажется... нас   обоих убьют. Мы не нужны Гитлеру. Извини, Фиделито,  ты еще очень юн, а я прожил на свете почти сорок четыре года.

- Извините, - сказал Фидель, - Вы показались мне стариком...

- Да, знакомство с подвалами гестапо не способствует сохранению и продлению молодости. Но мне именно сорок четыре года, и я видел жизнь. И знаю, что нас с тобой убьют. И ты в любой момент должен быть готов к смерти....

- Я готов к смерти, - спокойно, с достоинством,   ответил Фидель, и  это отнюдь не было рисовкой.

Однако старик, видимо, считал по-другому:

- Человек никогда не бывает готов к смерти. Смерть - это такая  гостья, которая всегда приходит не вовремя. - Старик улыбнулся разбитыми губами. Фидель, сам избитый, видел, с каким трудом давалась старику эта улыбка, больше похожая на усмешку. - Послушай меня,  мой мальчик. Ты воюешь с гансанос - значит, ты давно уже не мальчик, а мужчина. Не маленький мальчик, а отважный мужчина. Мужчина, который умеет самостоятельно отвечать за свои поступки...

"Я давно уже мужчина", - хотел гордо ответить Фидель, но благоразумно промолчал. На Кубе в порядке вещей хвастаться ранними победами на личном фронте, и Папаша Хэм в свое время, наверное, задрал ни одну юбку, но сейчас он говорил совсем  о другом, чем-то гораздо более важном, чем количество оприходованных тобой девиц, поэтому хвастаться было бы неприлично и стыдно. Так что Фидель счел нужным молчать и слушать. Тем более, что избитое тело ныло, как один гигантский больной зуб, а  голова болела, хотя уже не раскалывалась, как прежде. Приятно было лежать на холодном каменном полу, отдавая ему свою боль.

- Ты мужчина, а мужчина всегда должен быть готов к смерти. Смерть, мой мальчик - это единственная вещь, которой проверяется жизнь. Достойно прожить жизнь трудно, но еще труднее достойно умереть. Когда я был почти такой сопляк как ты, то есть мне едва стукнуло восемнадцать,  я добровольцем отправился на войну. На ту, первую германскую войну. Был шофером американского отряда Красного Креста, на итало-австрийском фронте. Подорвался на мине и едва не погиб. Несколько недель я валялся в госпитале,  находился между жизнью и смертью. Я страстно хотел жить - ведь я был так молод и неискушен... у меня   была только одна цель -  выжить. Выжить любой ценой. Но в один прекрасный миг я осознал, что жизнь перестанет иметь для меня какой бы то ни было смысл, если я стану беспомощным инвалидом, прикованным к кровати, которого будут из жалости кормить с  ложечки. И тогда я решил - если я по каким-то причинам не смогу жить полнокровной жизнью, не смогу быть полноценным человеком - то я не стану жить вообще. Я убью себя. Убью себя сам. Это будет поступок, достойный настоящего мужчины. И мне глубоко наплевать, что скажут потом по этому поводу с церковного амвона. Ни я сам, ни моя душа не хотим в рай, а ад... Ада хватает и в этой жизни, так что если туда угодит моя несчастная душа, ей, думаю,  там будет не так уж и плохо... - он усмехнулся.