Остров обреченных - [42]

Послушание, опять это послушание, возможно ли вообще проявлять смелость, если тебе нужно подчиняться всему, слушаться всех, следовать инструкциям и предписаниям штаба по всем важным вопросам, потому что если не подчиняться, то вообще очень страшно жить, ведь в любой момент можно споткнуться и совершить ошибку, стоит в кои-то веки захотеть сделать что-то самостоятельно, поэтому ты как бы не решаешься сделать то, что кто-то может посчитать глупым, ведь ты с самого начала усвоил, что всегда нужно сомневаться в самом себе и полагаться на тех, кто прав, кто знает больше тебя, кто скажет, что делать, и если кто и убил Лоэля, то точно не он, но теперь рядовой Презе, лучший друг Лоэля, кричит, что Бой убил его, и это так несправедливо, и Бой имеет полное право заплакать, что он и делает, корчась от боли, пронзающей тело короткими ударами, на ковролине в столовой.

Ведь он тоже, он тоже сильно любил Лоэля, любил его за чувствительность, которую тот не боялся проявлять, и сам Бой был точно таким же, просто он боялся; и в последнюю ночь, в ночь накануне всего, что произошло, когда все, по обыкновению, беззлобно подшучивали над Лоэлем, который в любой ситуации, что бы ни случилось, упрямо и очень тщательно чистил зубы, а Лоэль со свойственным ему серьезным выражением лица, таким живым и открытым, сказал: надо почистить зубы, вдруг мне приснится моя невеста и мы будем целоваться, она в таких вещах очень щепетильна, – а потом, когда его вытащили из самолета, Бой, онемев и притихнув, посмотрел на него и заметил, что зубы-то у Лоэля не такие белые, как ему казалось, а наоборот, желтоватые, как у тех, кто много курит, и сквозь пелену равнодушия ощутил странное удовлетворение.

Да, шаги подкрадывались все ближе, чужак ухватился за верхний край вала, внезапно раздалось какое-то пыхтение, у Боя перехватило дыхание, он понял, что его раскрыли и обнаружили, и тут капитан взялся за край другой рукой, снова пыхтя от напряжения. С большим трудом он подтянулся и вылез наверх, немного посидел верхом на вале, перекинув через него ногу в блестящем сапоге; и вот сумерки уже почти растворились, его со всех сторон обняла тьма – лицо с одной стороны еще освещал зеленоватый свет: половина лба, глубоко посаженный глаз, покрытая жесткой щетиной щека, половина шеи с распухшей жилой, которая, казалось, вот-вот лопнет, стоит только дотронуться до нее.

Капитан пнул скалу сапогом, очень медленно, ибо у него было много времени – как раз столько, чтобы Бой Ларю успел разнервничаться. Бой засуетился, вскочил на ноги, ощутив, как раны в паху словно обожгло огнем, но не успел он показать, что ему больно, как только что пронизывавший его страх растворился, и он спокойно, ничем не выдав себя, обернулся к капитану и произнес:

– Значится, и капитан тоже решили прогуляться, на мир посмотреть?

Огляделся, обвел взглядом плато, темную траву и море, все еще расчерченное узкими, до боли растянутыми темно-зелеными полосками, небо, темное небо, возвышающееся над морем, угрожающее и удушающее, как будто бы это и был мир, над которым, словно алые светлячки, иногда поблескивают звезды.

– Ларю, – произнес капитан, продолжая пинать сапогом скалу, с деланой небрежностью равномерно ударяя железной набойкой о камень, – Ларю, вы от нас что-то скрываете!

– Но капитан, спешу вас заверить, позвольте вас заверить…

– Сначала я не хотел ничего говорить, думал: ну чего там, все мы себе на уме, невозможно требовать, чтобы все подчинялись организационным требованиям, – хотя я-то всегда твердо знал, что эффективная организация требует беспрекословного, поголовного подчинения, требует одинаковых усилий от всех. Итак, я проявлял снисхождение, думал: ну, наверно, он говорит правду, ищет какой-то там камень, безобидное, в сущности, занятие, незачем запрещать такое, хотя, спешу сообщить вам, господин Ларю, ситуация у нас в высшей степени незавидная. Да, надо сказать, я смотрел сквозь пальцы на ваши попытки устраниться.

Бой Ларю посмотрел на грузного мужчину, сидевшего на его вале, – его собственном вале, который он сам нашел, сам высмотрел своими собственными глазами. Довольно высокого роста, но недостаточного, чтобы считаться высоким, коренастый, весит, судя по всему, немало, плечи как у мраморного памятника – мускулистые, широкие, холодные – и лицо, лицо, привыкшее отдавать приказы, губы, слегка искаженные презрением, тем же презрением, которое сквозило в линиях подбородка и бровей, в линии, соединявшей переносицу и терявшейся в сети морщинок вокруг рта. Но в этом лице не было того, что внушало ему самый сильный ужас, – отчаяния и голода, из-за которых остальные были готовы вот-вот рассказать все свои самые страшные тайны. Он уже успел проникнуться к нему какой-то странной симпатией, хотя не такой уж и странной, потому что к нему пришел единственный человек, способный проявить стойкость; человек, у которого наверняка тоже были раны, но который хорошо умел их скрывать; человек, которого он с радостью был готов слушаться; единственный человек, который требовал от него подчинения, единственный, кто еще мог спасти его.