Остров обреченных - [41]

О, как он их боялся и как приятно было ощущать, что горячая зеленая вспышка сжигает их, унося из его мира, из этого чудесного мира погибших надежд, дисциплинированной прохлады и вакуума, в котором нет никаких проблем! Он подошел к валу, похожему на дело рук человека, – такой ровный, тщательно продуманный на случай отступления, нападения и прочих коварных неприятностей. Он занимал примерно треть плато и был исчерчен красными полосками, каких больше не нашлось ни на одной скале на всем острове; сверху виднелись таинственные черные впадины странной формы – он попытался представить себе, что могло оставить в камне такой отпечаток и внезапно задохнуться именно в момент застывания. Взяв маленький камушек, он постучал по впадинам, но камень здесь был прочнее всего: на нем осталась всего лишь пара жалких царапин. Тогда он медленно провел пальцами по неровностям, прикрыл глаза, попытался отключиться от всего, кроме кончиков пальцев, чтобы с помощью тактильных ощущений прорваться через жесткую оболочку, добраться до того, что жило внутри, подслушать звук, который уже миллионы лет издавало то, что томилось в глубине.

Но он и сам давно был мертв: пальцы потеряли чувствительность, загрубев, словно наждак, а уши не слышали ничего, кроме пения ветра, шумевшего вдоль автострады сумерек.

О, эти пальцы, такие длинные и чувствительные! Сколько раз в детстве ему говорили: вот увидишь, малыш, быть тебе музыкантом – и действительно, он играл мелодии на пулемете, у него были самые длинные пальцы во всем полку, да и самолет, точнее, воздух вокруг самолета издавал звук, напоминавший ему музыку, которую он когда-то слышал на похоронах, – этот звук появлялся перед набором скорости и высоты. Теперь у него не осталось и слуха. Лежа на коленях, он гладил камни и слушал заключенные в них голоса, хотя и понимал всю бессмысленность этого занятия.

Внезапно он вздрогнул, потому что прямо под ним что-то зашевелилось. Оно направлялось к нему – бесконечно пугающее, желающее наброситься на него, прокусить те оболочки, в которых еще теплилась жизнь. Подняв голову, он увидел, что это просто дым от горевшего внизу костра резко изменил направление; в зеленых сумерках плыли длинные черные тени, отовсюду наступала темнота, и ослепительно-белый дым поднимался в его сторону мягкими струями. Бой оглянулся на лагерь, но его не было видно из-за травы и высоких кустов; корабль все в том же положении лежал на рифе, не пострадавшие от шторма иллюминаторы еще мерцали странным зеленым светом, труба наклонилась к капитанскому мостику, словно пытаясь поддержать одну из мачт, которая тоже начала крениться набок, хотя и не была сломана. Мачта напоминала коренастого крестьянина, который, засунув руки в карманы, смотрит в небо, гадая, какая будет погода; колпак кока застрял в проводах – развеваясь на ветру, он как будто искал голову хозяина. Ему вдруг померещилось, что в тускло поблескивающей, чувствующей приближение темноты воде что-то плывет в его сторону; он испугался, хотел было зажмуриться, но веки не слушались. Что-то белое медленно всплыло на поверхность примерно в ста метрах от кормы – неужели труп? Или какую-то часть тела вынесло наверх подводным течением?

О, как все они боялись этой секунды, когда ушедшие начнут возвращаться, когда тела прибьет к берегу, когда трупы своими мертвыми конечностями будут обвиняюще указывать на них, на оставшихся в живых, – что же будет дальше? Море не принимает мертвецов назад, труп не бросить в воду, как камень, о котором можно забыть навсегда, тела нельзя просто взять и отправить обратно туда, откуда они приплыли, – обратного пути нет, и зловонное обвинение будет постоянно маячить у них перед глазами, у самого берега – угрожающее, вечно напоминающее об участи, которая в скором времени ждет всех.

Белое пятно медленно закрутилось в водовороте, на долю секунды озарилось последними зеленоватыми лучами умирающего солнца, и Бой увидел, что к берегу волнами прибило мертвую птицу. Он все время изо всех сил пытался защититься от несуществующей угрозы, от призраков – от щекотавшего ноздри дыма, от тяжелых шагов в траве, от шума в кустах, от стука по скале. Несколько секунд мучительной неизвестности, постоянная готовность обороняться, таинственные угрозы, но, несмотря на все одолевавшие его страхи, Бой каждый вечер с завидной целеустремленностью совершал восхождение на скалу. Все, от чего он пытался убежать, уходя из лагеря, – шестеро товарищей, ставших для него палачами, терзающие душу сомнения, постоянные сомнения в самом себе и все остальное – пробивало брешь в его крепостной стене, било в затылок до тех пор, пока он, задыхаясь, не падал на голые скалы, до предела обнажившись; и конечно, у Лоэля руки были еще изящнее, чем у него, и все смеялись над ним из-за его чувствительности, из-за красных мочек ушей, словно бы постоянно подрагивавших от незаметного ветра; и вот в последнюю ночь, в ночь накануне дня, когда все произошло, когда все, по обыкновению, беззлобно подшучивали над ним, потому что он всегда чистил вечером зубы, что бы ни случилось: надо почистить зубы, а то вдруг мне приснится невеста и мы с ней будем целоваться, – а потом он лежал под обстрелом, жизнь медленно покидала его тело, и еще можно было что-то сделать, а может, уже и нельзя, если бы только ему хватило смелости, потом все говорили, что он просто струсил, но когда мы вернулись на аэродром и его вытащили из самолета, он был уже мертв – неподвижное тело, приоткрытый рот и ровные белые зубы, оказавшиеся не такими уж и белыми, как все думали.