Остров обреченных - [34]

Однако до совершенства было далеко: в ее криках было что-то вульгарное – видимо, потому, что она слишком широко открывала рот; на третий проход надо попробовать по-другому, подумала она. Но третьего раза не произошло. С двух сторон к ней подбежали мадемуазель Клэр и мрачный мажордом – они явно договорились обо всем заранее, – повалили на пол, засунули в рот тряпку и скрутили руки. Она вырывалась, пыталась выплюнуть кляп, чтобы наконец объяснить, что она просто затеяла перестановку, но они оказались сильнее, им удалось усыпить ее, и на следующий день она проснулась обессиленная и ужасно охрипшая, а они сидели у ее постели, не сводя глаз с нее и друг с друга.

– Пойдемте, мадам, нам нужно в церковь, – сказала Клэр.

Они пошли в церковь, но не в ту, где она совершала покаяние. На секунду она оторвала ладони от лица и огляделась. О, эта красная черепица, этот цвет, который обретает такую яркость и резкость именно на закате! Через купола облаков виднелся край еще не утонувшего до конца солнца, посреди безжизненно распростертого моря вверх поднималась башня, башня красной монастырской церкви, заслоняющая собой все остальное, временами растворяющаяся в красно-желтой дымке, но вновь проступающая из тумана, с каждым разом все более и более знакомая, любимая, недоступная и от того причиняющая боль.

Неожиданно на стену выползает небольшая, крошечная, как жучок, ящерица. Казалось, она вот-вот исчезнет в одной из тысяч щелей, но нет, посмотрите, ящерица растет, хвост вытягивается до самого шпиля; она растет и в ширину, холодный панцирь вскоре закрывает собой всю стену, отвратительно маленькая головка вытягивается и жадно устремляется к земле, все ниже и ниже. Мадам застывает с беспомощно поднятыми к исчезнувшему шпилю руками, а потом медленно движется вперед. «Проглоти меня, чудовище!» – хочется закричать ей, но в этом сне-воспоминании слова так и не срываются с ее губ.

И вот она снова стоит в комнате Поля, на этот раз упрямо лицом к окну; спина полностью зажила, капли света проникают в комнату через сломанные жалюзи и прилипают к ковру. Она знает, что он наблюдает за ней каждым сектором глазного яблока, впитывая ее, хотя лежит, наполовину отвернувшись к стене, и поглаживает острие штыка.

– У меня будет ребенок, – сказала она и ухватилась взглядом за другой, такой далекий взгляд, чтобы не упасть. – У меня будет ребенок от священника.

Он даже не обернулся к ней, продолжая лежать в том же положении, но своей тут же вспыхнувшей кожей она чувствовала, как он сверлит ее взглядом, ведь глаза не парализованы, они могут бить и кусаться, рвать и царапать, преследовать жестко и беспощадно, куда бы ты ни пошла.

Отныне дом полностью закрыли, и он превратился в осажденную крепость, но на самом деле дом осаждал себя сам: стены словно бы сближались сантиметр за сантиметром, комнаты становились все теснее, потолок опускался, пол поднимался, стало тяжело дышать, осталось только одно – лежать, до предела сжав грудную клетку, ловить ртом воздух и любовь, будто выброшенная на берег рыба.

Ящерицы, повсюду ящерицы.

Она снова стояла в комнате Поля, нет, не стояла – ползала, бесконечно медленно ползала по пушистому ковру между кроватью и окном; воздух в комнате был еще более спертым, чем раньше, все жалюзи починили. Она не могла встать, ибо, стоило ей дернуться и попробовать подняться с колен, как ее тут же прижимало к полу ненавистью, тоской, горем, отчаянием и злостью, скопившимися в этом доме. Его взгляд, всегда устремленный мадам в спину, неотступно преследовал ее, но стоило ей обернуться, как он тут же отводил глаза, делая вид, что ее вообще не существует. Его голос, давно ставший по-старчески жалобным, звучал обманчиво нежно, мягко и тепло, словно звуки печальной скрипки. Иногда этот приятный тон незаметно приобретал такую остроту, что требовалось особого рода отчаяние, чтобы правильно понять его, особого рода положение; надо было ползти с помощью одних только рук, прижавшись лбом к ковру, и лишь тогда можно было до конца понять эту ласковую жестокость; тело будто разрубали топорами, но лезвия оставались внутри и начинали распухать.

– Чувствуешь ящерицу, – шептал он, – чувствуешь, как внутри твоего тела растет ящерица? Скоро у нее затвердеет панцирь, длинный хвост станет еще длиннее, вырастут неприкрытые веками глаза – неподвижный, бесчувственный взгляд уже разъедает тебя изнутри. Вот смотри, сейчас формируется череп, скоро он станет продолговатым; морда без теплых губ, жесткая и холодная, будет тыкаться в тебя изнутри и стремиться выбраться наружу.

О, как она день за днем лежала на дне полутемной комнаты Поля; как, задыхаясь, ползала по ворсистому ковру между его кроватью и окном, чувствуя, как внутри растет ящерица, как у нее отвердевает панцирь, как длинный хвост становится еще длиннее, как вырастают неприкрытые веками глаза, как неподвижный, бесчувственный взгляд разъедает ее изнутри, как формируется череп, становясь продолговатым, как морда без теплых губ, жесткая и холодная, тычется в нее изнутри и стремится выбраться наружу.

– Ящерица! – кричала она после родов. – Видеть ее не хочу, пожалейте меня!