Остров обреченных - [33]

Поль постучал костяшками пальцев по краю кровати: он обнаружил инфернальный способ изводить ее, ритмично чередуя такие постукивания, слова и молчание.

– Развлечься, значит. А когда нам уже перестанут приходить письма от анонимов, которым просто нравится мучить меня, а также письма с подписью отправителей от тех, кто надеется еще и подзаработать на разоблачениях пикантных ситуаций, в которых тебя видели? Когда нам перестанут звонить люди, которые никогда не называют своего имени и днями напролет изводят мадемуазель Клэр? Я взял в жены шлюху – удивительное дело, шлюх вообще никто не берет в жены, но потом они откуда-то появляются в твоем собственном доме.

Снова постукивания. Снова тишина.

– Почему ты не отвечаешь, почему не скажешь все как есть: а я не выходила замуж за калеку! Да, не выходила. Ты вышла замуж за старика, потому что твой отец совершил растрату. Его ждал стыд и позор, и только ты могла спасти его, выйдя замуж за богача.

– Сколько можно! Хватит уже! Не мучь себя!

– Себя? Нет, мучить надо тебя. Да и то не мучить, а наказать, и на этот раз наказание будет справедливым. И перестань уже кричать о шантаже, даже не думай об этом – видишь, я умею читать твои мысли.

Снова постукивания. Снова тишина.

– Ты прекрасно понимаешь, что это не шантаж. Разумеется, я могу отпустить тебя только при условии, что твой отец и его семья лишатся всей финансовой поддержки, – уговор есть уговор, и для одной стороны, и для другой. Итак, наказание. Собственно говоря, это вовсе и не наказание, просто обычное покаяние неверной жены – видишь, мое милосердие безгранично, я прощаю почти всё. Тебе ведь известен старинный способ покаяния для неверных жен: они должны были на коленях обойти вокруг церкви с горящей свечой в руках. Можешь сама выбрать место и время, главное, сделай это в течение месяца – вот насколько я милосерден. Например, ты можешь сделать это в дождливый день, когда на улице пусто и тебя увидит не так много людей. Мадемуазель Клэр пойдет с тобой и проследит за выполнением. Еще я распорядился купить несколько собак, чтобы тебе было не так одиноко в дальнейшем, и скоро у нас появится новый мажордом: он одноглаз и некрасив, так что у тебя не будет искушения соблазнить его – видишь, я все время думаю о твоем благе, но покаяние ты должна совершить обязательно, особенно учитывая финансовое положение твоего отца.

В тот день она выскользнула из комнаты Поля с перебитым позвоночником; перелом срастался крайне медленно, к тому же она все время сидела, согнувшись над бессмысленной возней с марками и фотографиями. Она перестала мыться, кожа посерела, она беспощадно быстро состарилась, почти не смотрела на себя в зеркало, но, когда она заходила проведать Поля утром и после обеда, ее медленный распад отражался в его довольных глазах.

– Покаяние пошло тебе на пользу, – сказал он, – тебе надо чаще ходить в церковь. Теперь уже не только на коленях.

Постукивания. Молчание.

В то время она строила множество планов, но колени все еще болели после покаяния, да и спина до конца не восстановилась. Она думала о длинном немецком штыке, висевшем на стене у него над кроватью, полируя до блеска позорные воспоминания. С новым мажордомом она все-таки подружилась, но однажды заметила, как пристально, навязчиво он следит за ней своим единственным глазом, все настойчивее и настойчивее с каждым днем; он все время возникал рядом, когда мадемуазель Клэр не было дома, а как-то вечером попытался поцеловать ее в нише Эвридики на первом этаже. Она пожаловалась Полю, но тот сказал:

– Все верно, береги свою добродетель.

То время было наполнено тенями и смутными предчувствиями, темнота скрывалась за колоннами огромного дома, Клэр вообще перестала поднимать жалюзи во многих комнатах, ссылаясь на то, что с улицы жутко летит пыль. Постепенно все контакты с внешним миром оказались обрезаны, дом превратился в склеп, возведенный над несколькими с трудом остающимися в живых людьми, – не хватало только эпитафий на надгробиях. Из мертвого дома никто не выходил: время от времени приходил посыльный, приносил все необходимое и оставлял на крыльце для Клэр или мажордома, а мадам стояла у балюстрады наверху и с ужасом смотрела, как открывается дверь и в коридоре появляется узкая белая полоска света. Ее охватило нестерпимое желание закричать, но не от страха, а просто потому, что ей казалось, что в доме слишком много комнат, где царит мертвая тишина. Она бродила по дому и представляла себе музыкальные инструменты, с помощью которых можно было бы обставить комнаты звуками – комната виолончели, комната рояля, небольшая ниша ксилофона; она ходила и представляла себе крики, которые подошли бы к одной комнате, но оказались бы совсем неуместны в другой, пыталась представить себе, какой крик лучше бы подошел к комнате Поля, какой – к ее собственной, какой к комнатушке Клэр или мажордома.

Однажды ночью, когда в доме и на улице было тихо, а она уже привычно лежала без сна в огромной дубовой кровати, ей пришло в голову попробовать немножко покричать, чтобы узнать, каково это. Открыв рот, она с удивлением обнаружила, что кричать очень просто. Крик оказался чуть более громким, чем она ожидала; эхо напугало ее, поэтому она быстро умолкла и в страхе ожидала, что на крик кто-то прибежит, но в доме стояла тишина. Она немного успокоилась и, лежа в кровати, стала вспоминать звук собственного крика. Вспомнить в точности не получалось; казалось, что для этой внушительных размеров комнаты ее голос слишком близок к дисканту, но крик у нее был всего один, поэтому ей пришлось искать другую, более подходящую комнату. Неслышно она выскользнула в коридор и одну за другой распахнула все двери. Начала с гостиной, выходившей на улицу, а потом неспешно пошла обратно через пять других комнат, продолжая кричать. Пройдя по всем комнатам на своем этаже, она остановилась, поразмыслила и поняла, что ей следует кричать ниже как минимум на октаву, чтобы крик хотя бы приблизительно соответствовал той сдержанности и безупречному вкусу, с которым они были обставлены. Один раз она пошла в противоположном направлении, просто кричала и слушала собственные крики, чтобы понять, достаточны ли они хороши.