Остров на дне океана. Одно дело Зосимы Петровича - [53]

“Неужто придут?”

“Запросто. Мы, говорят, и со шкурой здешней, с тобой, значит, посчитаться должны…”

Хмель будто ветром выдуло из головы у побледневшего гостя. Вскочил, шапку в руки, и — к двери:

“Некогда мне с тобой лясы точить!”

Подождав, пока он выбежал со двора на улицу, Иван Михайлович метнулся в баньку:

“Уходите, ребята! Как бы каратели не нагрянули!”

Да разве уйдешь, когда лужи крови на деревянном полке натекли, нет сил руку поднять, а на дворе светлынь, все со всех сторон видно. Решили партизаны переждать, пока стемнеет, и решили на свою же беду. То ли староста, то ли другой предатель выдал, а только вскоре после полудня примчалась в село полицейская банда, и — пошло! Обыски повальные, мордобой, старых и малых — всех без разбору в плетки…

Окружили и дом Медведева:

“Говори, так твою так, кто здесь утром был?”

Начал божиться — “Знать не знаю”, — а они и слушать не стали, хрясь кулаком по зубам! Избу сверху до низу перевернули, в хлеву перерыли, на сеновале. Может, ни с чем и уехали бы: вечер близился, а в чужом селе, да еще рядом с. лесом, где недавно бой шел, этим воякам ночевка не по нутру. Только нет, не уехали. Лешка Антонов, проныра проклятый, углядел-таки напоследок вросшую в землю по самое оконце баньку на краю огорода, и к ней:

“А ну, что там?”

Сунулись к бане, оттуда выстрел: передний полицай с копыт долой. Ох, и озлились, огонь открыли — беда! Да ведь один-то в поле не воин, выстрелил несколько раз и замолк. Пользуясь суматохой, Медведев подался к лесу, чтобы и самому голову не сложить. Вернулся, когда все уже кончилось, и от жены узнал, как полицаи брали раненых партизан. Выволокли их из бани едва живыми, тут же совсем измолотили прикладами и ногами, бросили бездыханными на подводу и увезли…

— А жену вашу не тронули? — спросил Буданов.

— Не до нее им было. Спешили засветло к себе убраться. А может, решили, что те трое без нашего ведома в бане укрылись, потому и не взяли Марию. И такое бывало…

Несколько раз после того банда Антонова наезжала в село. Зимою — за валенками, за овчинными тулупами для своих хозяев, летом — хлеб отбирали, угоняли коров и овец на немецкую скотобойню в Порхов. Хозяйничали, одним словом, по-ихнему, по фашистскому новому порядку. Троих здешних стариков заложниками в гитлеровскую комендатуру увели. Двое вернулись, один так и пропал. Всеми делами заправлял Антонов: и перед немцами выслуживался, и себе, что можно, грабастать не забывал. Староста наш на что по этой части мастак был, а и он, глядя на Антонова, зубами от зависти скрежетал: “Ну и хапуга, ну и грабитель с большой дороги!” Впрочем, кто их там разберет, который лучше, который хуже.

И ведь до чего хитер, до чего осторожен Антонов был — рассказать, не поверят! Сколько раз партизаны пытались поймать его, в засадах на лесной дороге подстерегали — все мимо. Своих же головорезов под пули подставит, а сам целый и невредимый — ходу! Так до самого драпа немецкого и уворачивался, и удрал-таки вместе с ними жив-здоров!..

— А староста ваш? — вставил Буданов. — Тоже сумел скрыться?

Медведев брезгливо поморщился:

— Что о нем говорить? Слизняк, плевка не стоит. После того, как расправились каратели с теми тремя партизанами, он и вовсе скис. Ночевать дома и то боялся. А однажды поутру, незадолго до прихода наших, бежит его жёнка по улице и голосит на всю деревню: “Люди добрые, мой мужик повесился!” Так и подох, паразит…

В избу вернулась бабка Мария с Витей и принялась собирать к обеду. Мальчик, озабоченно “бибикая”, возил по полу фанерный грузовик. “А сколько таких малышей по вине Антонова остались сиротами? — подумал подполковник. — Сколько погибло во время войны?” Горькая эта мысль вызвала в памяти рассказ, слышанной недавно от товарища-чекиста из Бреста, о том, как гитлеровцы, захватив этот город, уничтожили в нем всех ребятишек детского садика, не успевшего эвакуироваться. Не просто уничтожили, а день за днем выкачивали у детей кровь для своих раненых, и когда малыши совсем обессилели, их вывезли за город и расстреляли…

— О чем вы? — нарушил раздумье Буданова голос хозяина. — Задумались, говорю, о чем?

— Нет-нет. — Зосима Петрович улыбнулся. — Я ничего. Антонова вспомнил: где он теперь может быть?

Медведев прищурил ярко-голубые глаза, поднял тронутую сединой правую бровь:

— Где, говорите? — переспросил он. — Вопро-ос… Ежели с немцами не удрал, так не иначе, как затаился в каком-нибудь глухом углу, где его ни одна душа не знает. К старшему сыну, что в Питере на заводе работает, податься не мог: с такого живодера родной сын строже самого строгого судьи спросит. В другой город? Тоже не с руки: начнет поступать на работу, перво-наперво потребуют документы. Где был в войну? Что делал? Нет, не таковский Лешка Антонов, чтобы дуриком на рожон переть. Живет, небось, под чужой фамилией да посмеивается: “Черта лысого вы меня найдете!”

— Как под чужой? — не поверил Буданов. — Где же он мог документы на чужое имя раздобыть?

— Э, друг, не знаете вы Антонова, — усмехнулся Иван Михайлович. — Он, небось, не с пустыми руками отсюда ушел: добра всякого у народа награбил — дай бог. А за деньги в первые дни после освобождения что не купишь? Вот вам и документы в чистейшем виде, такие, что комар носа не подточит!