Остров - [17]

— А вам на что? — спрашивает Тамара.

— Да хочу огурчиков купить, а то ни летом мы ничего не видели, ни сейчас. — Роза протирает подмышки. Нюхает руки.

— А вы в этом году ничего не закатывали? — Ираида Степановна сплетает пальцы, опускает на стол.

— Какой там закатывали? Что вы! Я, простите меня, чулков себе купить не могу. Во! — И Роза, достаточно развернувшись в сторону Кая, задирает юбку, обнажив для обозрения кроме дыры на левом чулке еще и свои морковные штаны.

— А я огурцов закатала и помидоров, — делится Тамара. — И варенья разного двадцать литров.

— Слушайте, а у меня Настя из головы не идет, — как всегда резко, со стулом, поворачивается ко всем Людмила. Стол ее у окна, и она подолгу смотрит на расположенный напротив копировки деревообрабатывающий цех, где ребята из ПТУ строгают доски. — Какой ужас!

— Да-а-а... А как твой кобель себя ведет? Жрет? — подсаживается Роза к Ираиде.

— Вчера нажрался. Аж еле тепленький. Я иду с работы, а он у ларька пиво пьет. Подошла, говорю: «Идем домой». А он как клоун. Выкобенивается передо мной. Уж мужики собрались, говорят, да мы тебе морду сейчас набьем, что ты так со своей бабой разговариваешь. И я ему говорю: «Тебе не стыдно? Сын на каникулы приехал, а ты, морда пьяная, что вытворяешь?» Он говорит: «Ну ладно, ты иди, а я приду». Я говорю: «Нет, идем вместе». Так он мне у себя вот так покрутил, что я, дескать, с приветом, и пошел-таки, скотина! — Ираида Степановна высокого роста, следит за собой, а энергичная до нервного тика обоих глаз.

— До чего мужики все сволочи, — резюмирует Свинюкова.

— Все? — Входящий Александр Федорович приветствует женщин своими очень добрыми, словно пьяными, глазами. Во всех движениях, а в первую очередь в самой конструкции, чувствуется его незаурядное здоровье. Сейчас Александр работает плотником, а месяц назад был начальником деревообрабатывающего цеха. Имел неприятности со складом во время ревизии. После обыска его крупно оштрафовали. Александр подал на пересмотр дела. Ему приплюсовали два года условного срока. Со дня на день он ждет назначения на поселение.

За Сашей вошел Шурик. Он предельно мал ростом. Лицо как плод турнепса с вырезанными на нем побелевшими от нетормозимого пьянства глазами и синими губами, не выпускающими навечно потухшей беломорины.

— Здравствуй, Шурик. Ты уже пообедал? Слушай, ты придешь ко мне поставить замок? — берет его под локоть Ольга Борисовна.

— Приду, это ж дело такое, — обнимает ее Шурик за талию.

— Да, конечно, «маленькая» тебе будет, — хихикает Свинюкова.

— Ага, так надо, значить, замочек подыскать. Я тут был у одной старушки. Диванчик чинил. Так, значить, усе сделал ей, а она, это, мне и говорить: «Надо б диванчик того, ну, на прочность, чтоб, какую там он нагрузку, значить, выдержать может». А я говорю, какая, мать, нагрузка, я уж давно ничего такого не ведаю. Да так и ушел. Трешку, правда, дала. Обиделась старушка.

Плотники пришли чинить фрамугу, которую невозможно открыть уже больше года. Саша встал на принесенную им лестницу, а Шурик, стоя внизу, подает инструменты. Роза Алексеевна, массируя на ходу грудь, уходит.

— Как твои дела, Саша? — спрашивает Ольга Борисовна.

— Как? Никак! Уезжаю, сами знаете, — поддевает он фомкой раму.

— Надо бы тебе, Саша, кого-нибудь из нас осчастливить на память, — обмакивает перо в тушь Тамара.

— Можно, конечно, да я боюсь раздавить, — отвечает тот, выдергивая гвозди.

— Ну ты, Тамара, и придумаешь! — со сладким гневом перед туманной перспективой ворчит Ольга Борисовна.

— Точно, дурью маешься, — объявляет себя союзником Людмила.

— А ты, Ляля, только с морячками — гражданскими офицерами да со студентиками вожжаешься? — взрывается истомленная одиночеством Тамара давно назревшей фразой.

— Девки! Вы бы хоть при мальчике постеснялись, — объявляет вошедшая, но слышавшая все за дверью Роза Алексеевна. — Это твой помощник. Его зовут Андрей.

Сидя подперев голову, Кай смотрит на Андрея, с белой футболки которого Зверева изучает длинноволосое бородатое лицо, оттрафареченное черной краской. Лицо Андрея по-городскому бледное. Глаза немного сумасшедшие и изможденно-наглые. И странно, то ли с похмелья, то ли от духоты, но с сознанием Кая что-то происходит, и ему вдруг кажется, что это он сам стоит на месте Андрея, и, вспоминая себя молодым, он узнает себя в этом косматом, совсем непохожем на него, парне. Да, это он. И он еще не лечился от алкоголизма. Что вы! Он еще не начал пить! И теперь, если это действительно он, то надо обязательно закончить институт, а не жениться на первой попавшейся бабе. И надо писать, писать — ведь он так талантлив и у него такое чувство цвета! Зверев теребит нечесаную бороду. То, что происходит вокруг, долетает до него из какой-то всеобщей черноты отдельными фразами.

...А так у меня все есть. Надо только шляпу.

...До чего теперь шьют смешные юбки...

...А он там с ней как раз играется...

...Так за что, Ольга Борисовна, вашего отца посадили?

...Написал на заборе политическое слово... Из трех букв.

На следующий день Кай не вышел на работу. Все решили, что он запил. С обеда Роза Алексеевна со Свинюковой пошли к нему. Дверь открыла соседка. На вопрос, где Зверев, ответила: «Он сказал, что меняется, что ли». — «С кем, когда? — совершенно ничего не поняла Роза. — А сегодня-то где?» — «Из комнаты не выходили». Дверь к нему была не заперта, и, смиряя дрожь любопытства, три женщины вошли. Кай висел на крюке, торчащем из потолка, а люстра лежала на кровати. Потом Роза Алексеевна говорила, что никогда не подумала бы, что у человека может быть такой длинный язык, и у Кая он будто свисал на грудь. А Тамара сказала, что лучше уж не язык, а совсем другое, и до колена. На полу валялись подрамники с порезанными, сумбурно исписанными холстами.