Остров Колгуев - [14]

Естественно, что нам тоже совершенно необходимо ехать. К северу идут четыре упряжки. Кроме Таули, меня и Володи, едет еще Хурк.

Белый берег — кончилась земля, началось небо.

Ветер с моря, соленый.

И никак не уйти от берега.

Не понимаю, но чувствую, почему возвращаются сюда люди, хоть несколько лет прожившие на севере…

Мы заходим в домик у маяка.

Нас зовут ужинать в комнату — Таули и Хурка не зовут. Нам готовят постели в комнатах — им вообще ничего не стелют.

— Переспят в малицах.

Я живу в чуме у Таули, мы спим рядом — наши шкуры-постели разделяют несколько досок пола и Сэвк, которого Таули всегда привязывает веревкой к шкуре, на которой спит сам. И эта темная старушечья рука с кольцами, которые уже никогда не снимутся, подкладывающая коротенькие поленца в огонь…

Мне больно за себя и за этих людей. Мне стыдно перед Таули.

Ночью мы уезжаем обратно в наш чум.

Ни одна жизнь, даже если она совсем рядом, не становится понятной сразу. Чтобы раскрылась она, подарив тебе свой опыт, свою мудрость, свои знания, свою любовь, нужно приблизиться к ней, пойти навстречу с желанием понять ее и очень часто уметь от чего-то отказаться в своей.

Иногда это дорого нам обходится, и, не дождавшись радостей от открытия другой жизни, не заслужив их, мы отступаем с полдороги.

Приехавший сюда человек не может быть временным по какой-то внутренней перспективе своей работы; приехавший сюда человек и не бывает временным, его жизнь здесь не кончается с его отъездом; как нигде в другом месте, долго сохраняется память о нем — о его поступках, о сказанном им.

Бывает и так, что приехавшие сюда на работу люди не имеют с местным населением неделовых связей. Обидно, когда, не зная этой жизни и не стремясь понять ее, вместе с какими-то ее недостатками зачеркивают и ее приобретения.

На уроках труда в школе — а надо все время помнить отдаленность этих мест, трудную доставку почти всех предметов быта и продуктов, — на уроках труда ребята преимущественно рисуют. Рисуют, чаще всего с картинок, предметы или вещи, которых никогда не видели. Конечно, это имеет познавательное значение, но ребята больше всего любят рисовать свою тундру, сцены охоты и домашней жизни, знакомые им во всех деталях. Но вот беда — этих деталей часто не знают учителя. Тогда детские рисунки, полные прелести и наблюдательности, кажутся неинтересными. Что может быть интересного в тундре? Голая, однообразная болотистая равнина окружает поселок…

Девочки на уроках труда под руководством учительниц вышивают. Они уже умеют шить: еще до школы помогают матерям, которые шьют всегда подошвы или орнаменты, узорные праздничные пива или одежду из нерпичьих шкур. Жесткая нерпичья шкура плохо слушается в маленьких пальчиках, трудно прокалывается; но девочки всего мира играют в куклы — чаще всего девочки шьют, с завидным терпением, старательно, одежду для своих кукол… Ненецкая кукла — это или выструганные отцом или братом чурки с головками, или просто гусиный клюв, на круглом оранжевом кончике которого можно увидеть, если вы, конечно, умеете, загорелое личико. Крохотная одежда из обрезков шкур почти во всем повторяет взрослую одежду; к подолу ее пришиты маленькие тобоки, туго набитые мхом, — у гусиного клюва ведь нет ножек. Тобоки бывают даже с узором.

А в школе девочек учат вышивать кошек с голубыми бантами. Они никогда не видели кошку, или «коску», как все здесь произносят, и не очень любят ленты — это не их жизнь.

Но девочки доверчиво слушают учительницу и постепенно начинают стыдиться своих кукол, своих привычек, своей одежды — своей жизни.

Детей привозят в школу в самой лучшей одежде, украшенной орнаментами, ленточками сукна и медными украшениями, и, оставив детей в поселке, увозят ее обратно. Детям в школе не позволяют носить свою удобную и теплую одежду.

Одежда, не по росту, плохо сшитая, особенно удручает на детях. Ребят переодевают в одинаковые серые пальто; и мальчики и девочки обуты в сапоги осенью и валенки зимой, тоже часто не по размеру — они передаются от одного к другому поколению школьников. Привыкшие к меховой одежде и обуви, ребята мерзнут.

Когда же за ними приезжают, чтобы увезти на каникулы домой, в тундру, они вновь преображаются в ловких, удобно и любовно одетых ребят, с младенчества умеющих править упряжкой оленей, бросать на ветвистые оленьи головы аркан и обращаться с оружием…

Новый год.

У нас горят все лампы, и на двух из них даже надеты хитроумные — чтобы не загорелись — цветные фонарики.

Елка — та самая, переданная с «Юшара», — стоит на полу, ничем не украшенная. Она сохранялась на чердаке. Сейчас, оттаявшая в относительном тепле, она вся распушилась, зеленая. Пахнет солнцем.

У нас гости. Уэско и Таули приехали из тундры. Нидане с мужем и сыном пришли из поселка.

Мы сидим на полу, на шкурах вокруг сдвинутых ящиков из-под масла, накрытых куском еще не загрунтованного холста: низкий стол привычнее нашим гостям. Постепенно они становятся более разговорчивыми.

Нидане в лицах рассказывает Уэско содержание наших картин, с двух сторон возвышающихся над нами, — сидим, как на дне ущелья. Потом Уэско, наклонив голову и почти касаясь лбом лба Таули, говорит ему что-то изобилующее придыханиями и ударениями. Потом, очевидно решив, что так будет понятнее, поет. Таули слушает очень внимательно.