Остров Колгуев - [12]

— Салют!

Гудок. Еще гудок…

Пароход быстро пропадает в темноте.

Начинается отлив — надо пересаживаться в шлюпку. Эта процедура не многим отличается от высадки с парохода на бот.

Забрав свои сокровища — в темноте нельзя понять, что это такое, — идем в дом.

Раздеваемся у порога — с нас стекают лужи воды.

Смываем соль с лиц и рук.

Теперь рассматриваем привезенное. Вся обмотанная веревкой бутылка коньяку и — мы даже не сразу понимаем, так это неожиданно — туго связанная и обмотанная гофрированными картонными обрывками какой-то упаковки елка… Настоящая зеленая елка.

Неожиданно рано, в первых числах октября, выпадает снег. Снег уже лежит нетающим толстым слоем, а море еще плещется. До тех пор, пока не замерзло море, островитяне считают, что еще лето.

Потом на море появится шуга. Откуда-то приплывут круглые льдины, и море начнет замерзать.

Приливы и морские течения еще часто будут ломать лед, раскалывая его трещинами, в которых видно, как дышит море. Островитяне говорят, что над трещинами стоит «морской пар».

Приливы и ветры будут выворачивать и поднимать на дыбы толстые льдины, сваливать их, образуя какие-то непонятные строения или просто хаотические нагромождения льда по всей линии отступающего прибоя, но море уже не будет плескаться и заливать камни, не будет шумно и равномерно дышать, наполняя своим дыханием воздух над островом.

Станет тихо.

Но море и подо льдом живет. Сдавленное огромной толщей льда, оно становится еще более опасным.

Никогда нельзя спутать — идешь по низкой заснеженной тундре, над которой не торчит уже ни единой кочки, или по скрытому снегом морскому льду. Сейчас, когда и земля и море сливаются с небом, у человека появляется острое чувство — идешь по земле. По краю земли — вот тут она обрывается. А эта снежная, уходящая за горизонт равнина — это уже не земля, и там уже не жизнь…

Странно видеть ясное небо без солнца.

Небо, оставаясь ясным, постепенно теряет свой цвет. Как в лице, на котором отсутствуют глаза — их выражение, их цвет и свет, — отсутствует жизнь.

Дни такие коротенькие, что при их мутном свете мы ничего не успеваем.

Покупаем бочку керосина и десять десятилинейных ламп. Набиваем по стенам на разном уровне много гвоздей. Кроме того, Володя через всю мастерскую натягивает найденную на берегу проволоку. По этой проволоке можно передвигать висящие на ней лампы.

Пишем при таком освещении.

Лежу на берегу над морем и учусь стрелять. Стреляю в пролетающих и плавающих морских уток. Едят их редко: мясо их, очень пахнет морем и рыбой.

— Зачем стреляешь?.. Есть ведь не будешь…

Ненецкий разговорный язык изобилует гортанными звуками: часто слова в произношении как бы плывут на одном дыхании и имеют странные, придыхательные ударения — как вздохи. Почти всегда ненцы так же характерно, по-своему, выговаривают и русские слова.

Но здесь что-то уж очень много придыханий — почти поет.

Оборачиваюсь.

Человек редко — во всяком случае не очень часто — бывает образом.

Таули всегда был образом.

Он переставал им быть, только когда сильно напивался.

Совершенно ровного цвета, без обычного для северян румянца — только тяжелые веки слегка покраснели от ветра и низкого солнца, — его лицо похоже на скульптуру, сделанную из темного песчаника, выветренную и обобщенную временем…

Ведет он себя так, что мы чувствуем себя как-то «не по себе».

В нем нет заносчивости, он даже явно стесняется нас, и все-таки нам в его присутствии как-то не по себе.

Он одного с нами возраста, окончил только островную школу — четыре класса. В общении с ним я не чувствую разницы в образовании, несмотря на то, что мне часто приходится объяснять ему какое-то понятие или значение отдельного слова: просто слова эти и понятия — из другой жизни. Он тоже многое объясняет нам.

Желтая суконная полоса на его шапке выглядит парчой, драгоценным металлом сверкают и медная цепочка, на которой висит нож, и медные полосы простого и крупного орнамента ножен.

Мы едем в чум к Таули.

Почему-то так случается, что каждая наша поездка в тундру чем-нибудь замечательна. А может, в тундре каждая поездка — это не так-то просто?..

Не успеваем миновать мутно-серую холодную равнину за поселком — замерзшее болото, — как начинается пурга.

Дышать трудно — ветер усиливается. Снег забивается во все щели и швы одежды. Мы на опыте убеждаемся, что ненцы не напрасно защищают швы сукном или пучками оленьей шерсти. Ветер проникает всюду. Ведь известно: чем меньше щелка, тем резче дует. Ничего не видно. Впереди идет упряжка Идё, брата Таули; они часто перекликаются, чтобы не потеряться.

Едем, едем все в ту же плоскую вертикальную смесь ночи и снега; неожиданно (успеваешь только заметить, что вдруг исчезли олени твоей упряжки) санки куда-то летят, догоняя увязших в снегу оленей, переворачиваются, перекатываются через них; все путается. Придя в себя, разбираем упряжь, растаскиваем санки и ощупываем в темноте оленьи ноги, нет ли переломов. Таули считает всех нас — все на месте.

Жарко. Стоим, отдыхая, кружком, укрывшись от ветра. Плечом к плечу, касаясь головами. Так повторяется много раз.

Два чума — Таули и Уэско — стоят вместе: их стада сейчас слиты.