Остров Коктебель - [10]

25 апреля Анастасия Цветаева перебралась в Коктебель. Сергею Эфрону предстояло сдать экстерном гимназический курс на аттестат зрелости: в противном случае его могли осенью взять в солдаты. Экзамены прошли хорошо — и 1 июня Марина Ивановна с семьей также переехала к Волошину. Вскоре здесь были созданы еще два стихотворения, посвященных дочери: «Ты будешь невинной, тонкой…» и «Да, я тебя уже ревную…», — и одно, посвященное мужу («Я с вызовом ношу его кольцо…»). О предвоенном лете в Коктебеле выше уже писалось; по-видимому, «летний вихрь безумия» как-то задел и сестер Цветаевых. 9 июля Ю. Оболенская писала своей подруге Нахман, что Марина с Асей «перессорились со всеми дачниками… и после грандиозного скандала на днях уехали совсем из Коктебеля».

Волошин никогда не идеализировал своих друзей и отдавал себе полный отчет в слабостях и недостатках каждого из них. Еще в марте он писал матери, что Цветаевы обе «очень по-детски страдают» самовозвеличиваньем, мыслью о своей единственности. Однако, поняв человека до конца, Волошин принимал его целиком и ни разочароваться в нем, ни «отречься» от него уже не мог. «Он меня любил и за мои недостатки», — отмечала сама Марина Ивановна…

Лето 1915 года М. Цветаева снова проводила в Коктебеле, но уже без мужа, уехавшего на фронт братом милосердия. Приехала она туда в конце мая с поэтессой Софьей Парнок, с которой познакомилась и подружилась весной. Волошин был в Париже — и о пребывании Цветаевой в Коктебеле почти ничего не известно. 23 июня она пишет стихотворение «Какой-нибудь предок мой был — скрипач…». В июле в Коктебеле появился Осип Мандельштам, и Марина Ивановна, разумеется, познакомилась с ним. «Я шла к морю, он с моря. В калитке волошинского сада — разминулись». В позднейших своих воспоминаниях Цветаева рассказывает, что Мандельштам в Коктебеле был общим баловнем, будучи «окружен ушами — на стихи и сердцами — на слабости». Однако первое их знакомство было недолгим: 22 июля Цветаева и Парнок уехали на Украину…

Весной 1917 года Волошин встречался с М. Цветаевой в Москве, а осенью она приезжала в Коктебель дважды. Первый приезд состоялся, по-видимому, в начале октября: Марина Ивановна еще застала в Феодосии Мандельштама, а он уехал в Петроград 11 октября. В середине октября в Феодосии вспыхнул «винный бунт» — Цветаева запечатлела его в стихах «Ночь. Норд-ост. Рев солдат. Рев волн…» и «Плохо сильным и богатым…». Волошин позднее писал: «Марина как раз в дни московского боя (с 27 октября по 3 ноября.— В. К.) была у нас и, ничего не подозревая, уехала в Москву. И, пробыв там день, вернулась с Сережей».

Вторично в Коктебель Цветаева приехала 10 ноября — «с Сережей и массой рассказов об московских делах», по словам Волошина. Поэт посвятил ей цикл из двух стихотворений «Две ступени». 25 ноября Цветаева вновь уехала в Москву за детьми, с которыми должна была тотчас же вернуться в Коктебель. Однако осуществить это намерение уже не удалось: ноябрьский приезд оказался последним…

В начале дружбы, благодаря Волошина за Коктебель, поэтесса спрашивала: «Чем я тебе отплачу?» Через 21 год, узнав о смерти Волошина, она отозвалась на нее великолепным очерком-эпитафией «Живое о живом», несомненно, лучшим из всего написанного о Волошине. Должное его памяти она воздала также в стихотворном цикле «Ici Haut» («Здесь, на Высоте»), а высокий лад Коктебеля описала в очерке «История одного посвящения». «Одно из лучших мест на земле», — определила она Коктебель в 1913 году. А где-то в конце тридцатых, уже «подводя итоги», поставила Коктебель в ряд с лучшими воспоминаниями жизни: «Таруса… Коктебель да чешские деревни — вот места моей души…»

Михаил Пришвин

В 1912 году весенняя тяга в «новые, неведомые страны», уже уводившая Михаила Михайловича Пришвина в «край золотых гор», Среднюю Азию, повлекла его к Черному морю. Перед путешествием он пытался вообразить себе это место: «Какой Крым? Что-то вкусное, сладкое, похожее на крем, представлялось мне, когда я старался вообразить себе Крым на Невском… Начиналось одно из моих весенних путешествий в новые, неведомые мне страны… В этот раз я хотел где-то на юге найти весну в феврале и привезти ее в Россию, на север…» К этой записи в своем дневнике, словно предчувствуя трудность постижения для себя новой земли, Пришвин добавил: «А в путешествии я понимаю, как и все русские странники, необходимым труд, почти пост, необходима вера в припасенный в кармане кусочек бублика и запас горячей благодарности тому, кто бескорыстно покормит в пути и укажет дорогу. Без веры в священный бублик нельзя понять новую землю и людей, на ней обитающих».

Так и произошло: «просоленная, голая» земля Киммерии, ее «камень, вода» поначалу ничем не очаровали писателя. «Что тут любить?» — откровенно спросил он у своего друга, обосновавшегося в Коктебеле и горячо звавшего его к себе. Поднявшись на знаменитую у окрестных жителей Святую гору, Пришвин увидел среди черных, корявых кустиков едва оформленную груду камней: «самую мертвую из всех могил в мире». Над могилой молился, прося святого об исцелении, паломник, — и неожиданно, без каких-то видимых причин, у писателя открылись глаза: «Я вдруг стал понимать всю красоту этой суровой могилы на верху черного потухшего вулкана, и увидел я море, цветистую линию гор, одну за одной уходящую в лазурную дымку, и возле одной из них сверкали весла триремы, плыл Одиссей…» Мертвая до этого земля преобразилась: «Я понимал, что эти камни у моря можно оживлять и любить больше, чем наши поля, не теплой родственной, а какой-то особенной вселенской любовью, и сердцем, а не головой постигал, чему напрасно… учил меня друг»: «Полюби камень, воду, свет, и сотвори из этого вселенную».