Остров Коктебель - [8]

За зиму отношения «тогда очень дикой» гимназистки и 33-летнего поэта становятся все более дружескими. И, получив радушное приглашение на лето в Коктебель, Цветаева не упускает случая им воспользоваться. 5 мая 1911 года, после месяца в Гурзуфе, она ступает на коктебельскую землю — «перед самым Максиным домом». Огромными прыжками навстречу ей несся по белой внешней лестнице «совершенно новый неузнаваемый Макс»: в длинной полотняной рубахе и сандалиях, с цветной подпояской и венком из полыни на буйных кудрях — «Макс Коктебеля». Тут же произошло знакомство с Еленой Оттобальдовной, также пленившей — навсегда — Цветаеву.

К этому времени в доме Волошина уже были гости: Вера, Елизавета и Сергей Эфроны, сестры и брат, — и с ними Цветаевой также были суждены близкие и длительные отношения. В 1910 году в семье Эфрон произошла трагедия: самый младший в семье, тринадцатилетний Константин, играя в смертную казнь, случайно повесился. Мать покончила с собой на другой же день; осенью умер от туберкулеза отец. Перед Волошиным, пригласившим сирот к себе, вставал вопрос: как помочь детям его покойных друзей выйти из депрессии?.. В результате лето 1911 года стало первым «обормотским» (словечко Волошина) летом в Коктебеле…

Краеугольным камнем обормотства было стремление внести в будничную жизнь игру. «В игре творческий ночной океан широкими струями вливается в узкую и скупую область дневного сознания», — писал Волошин в одной из статей. Розыгрыши и мистификации, инспирированные им, помогали отомкнуть глубинные родники творчества человека (как было в истории с «Черубиной де Габриак»); служили испытанием, через которое проводились неофиты: были одним из приемов самозащиты от снобизма и ограниченности мещан.

Вторым моментом в «кодексе» обормотов было стремление к свободе и естественности, активное отрицание всяческих условностей. В частности, одежде надлежало быть предельно простой и удобной, в чем мать и сын Волошины издавна подавали пример. Непременным условием обормотства был эпатаж буржуа, средством которого, помимо одежды, было намеренное раздувание всяческих невероятных слухов о самих себе. Одним из элементов игры был своеобразный языковой поиск обормотов: пристрастие их к кличкам и к шуточным неологизмам.

Обормотство и было тем психофизиологическим лечением, которое разрядило и перевело в другую плоскость напряжение, грозившее надломить молодые души Эфронов. («Нас раскрепостил Макс», — вспоминала впоследствии Е. Я. Эфрон.) Такая же терапия нужна была Марине Цветаевой, в которой было «много к себе не подпускающего, замкнутого» и которая сама страдала от этой самоизоляции от мира. Похоже, что она была вовлечена в игру сразу и без предупреждений: в одном «послекоктебельском» письме она вспоминает, как Волошин втолкнул ее «в окно сестрам» Эфрон и что она, несмотря на естественный для нее протест, приняла это «крещение». Когда в Коктебель приехала ее младшая сестра, Марина с жаром приняла участие в ее розыгрыше: незнакомые Асе Эфроны были представлены ей в качестве Игоря Северянина, идиотической поэтессы Марии Папер и не знающей ни слова по-русски испанки Кончиты.

При Цветаевой же состоялась одна из наиболее памятных мистификаций, в результате которой Е. Волошина и получила прозвище «Пра». В Париже на Лилю Эфрон обратил внимание некий негоциант, возымевший желание на ней жениться. «Чтобы отвязаться от него, — пишет в своих воспоминаниях Ольга Ваксель, — она ему сказала, что замужем и имеет детей… Он не поверил и приехал в Коктебель проверить это. Для него была инсценирована грандиозная выдумка, заключавшаяся в том, что все случайные обитатели дачи Волошина превратились в одну семью с „Прой“ во главе. Пять поколений жили в полнейшем мире и подчинении, являя пример матриархального семейства. Вечером на крыше дома перед изумленным гостем… Макс исполнял танец бабочки. Француз думал, что он попал в сумасшедший дом, не выдержал и скоро уехал»…

«Между другими обманными придумками, — добавляет Леонид Фейнберг, — был дельфин, который будто бы приплывал, чтобы его доили, — и его молоком лечили слабогрудого Сережу Эфрона… Макс уверял, что может, вместе с Верой, ходить по воде, как посуху, хотя для удачи такого опыта требуется особое благоговейное настроение зрителей… Весь „вздор на вздоре“ разыгрывался необычайно серьезно и совершенно»…

Все в Коктебеле нравилось Цветаевой: и пятидесятиградусная жара, и непривычные шаровары, и даже обилие собак! «Их было много, когда я приехала, — вспоминала она, — когда я пожила, т. е. обжилась, их стало — слишком много». Помимо упоминаемых ею Лапко, Одноглаза и Шоколада, мы знаем (из волошинских «Сонетов о Коктебеле») еще о двух, имевших имена: Тобике и Гайдане. В стихотворении «Гайдан», написанном от лица пса, Волошин набрасывает портрет Цветаевой в Коктебеле:

…Их было много. Я же шел с одной.

Она одна спала в пыли со мной.

И я не знал, какое дать ей имя.

Она похожа лохмами своими

На наших женщин. Ночью под луной

Я выл о ней, кусал матрац сенной

И чуял след ее в табачном дыме…

Вместе с Волошиным Цветаева не раз отправлялась на Карадаг и по окрестным холмам. «Сколько раз — он и я — по звенящим от засухи тропкам, или вовсе без тропок, по хребтам, в самый полдень, с непокрытыми головами, без палок… в непрерывности беседы и ходьбы — часами — летами — все вверх, все вверх», — вспоминала она позднее. Вместе с Волошиным она проходила на лодке под «реймскими и шартрскими соборами» карадагских скал, увидела таинственный «вход в Аид» (Ревущий грот), с жадностью впитывая рассказы своего спутника о Киммерии. По-видимому, к М. Цветаевой обращено волошинское стихотворение «Возьми весло, ладью отчаль…», совпадающее с ее воспоминаниями о дружеских наставлениях ей поэта. Были многолюдные походы (во время одного из которых компания попала под ливень), были поездки в Старый Крым и Феодосию…