Остров Буян - [239]

Оглянувшись, Иванка увидел на холме, на одинокой сосне, повешенного человека. У него стеснилось дыхание. Он подхлестнул коня и, не опасаясь, взлетел на пригорок. Вспугнутые вороны затмили от него свет… Иван поднял голову, вгляделся в едва качавшееся тело казненного и с криком спрянул с седла: выклеванными темными глазницами глядел на него обезображенный пытками и вороньем труп любимого друга, Кузи…

В слезах, скрежеща от боли зубами, мешая страшную брань, обращенную к палачам, с нежными именами, которыми называл Кузю, Иванка дрожащими руками привязал к сосне коня, скинул тулуп и бросился к дереву… Окровавив ладони о сучья и сам не заметив этого, он добрался до ветвей и ножом обрезал веревку. Застывший труп тяжело рухнул в сугроб, подняв снежную пыль. Испуганный конь в страхе шарахнулся и захрапел…

— Эх, Кузьма, Кузьма! Кузя, Кузя, мой Кузя! — твердил Иванка, не находя больше слов и, сам дрожа, стараясь взгромоздить застывшее, негнувшееся тело на спину дрожащего коня.

— Эх, Кузя, Кузенька, Кузя!.. Эх, Кузя, мой брат дорогой! — крепко сжав зубы, твердил Иванка, на измученной лошади пробираясь назад к своим…

Когда Иванка подъехал к деревне, все вышли его встречать и перед мертвым Кузей в молчании скинули шапки.

— Ой, штой-то! Кузенька! Господи, Кузя! — страшно взвизгнула Аксюша, залившись слезами, и неведомо зачем кинулась в избу…

Вся ватага стояла в молчании…

— За лопаты, братцы, — первым опомнившись, просто сказал Гурка.

Он сам помогал рыть могилу, широкими взмахами выбрасывая мерзлые комья земли.

Поп Яков плакал, читая надгробное слово Кузе.

— «Приидите, последнее целование…» — произнес поп и больше не мог служить панихиду.

— Кузенька, милый, голубчик!.. — всхлипнув, залепетал он и сам, наклонившись, приник губами к холодному выпуклому лбу мертвеца.

Аксюша вскрикнула и повалилась в снег, закрыв руками лицо, словно чуя свою вину в этой смерти. Вся ватага терла глаза кулаками. На бородах застывали слезы.

Встав с колен от свежей могилы, Иванка подобрался, надел шапку и обратился к товарищам.

— На кони, — сказал он сурово.

Никто не расспрашивал его ни о чем. Всем было понятно, что Кузя требует мести, и вся ватага дружно и молча взнуздывала коней…

— Ты, Гурей, останься тут с дву десятками наших. Неравно налезут стрельцы, и было бы кому отбиться, — сказал Иванка.

И Гурка с небольшим отрядом остался.

7

Расправившись с Кузей и зная, что он был близким другом Иванки, самого смелого атамана крестьянской ватажки, пятидесятник Ульянка Фадеев разослал почти всех стрельцов в разведку по селам и деревням, чтобы найти следы неуловимой и дерзкой ватаги. Наутро он ждал подкрепления в пятьдесят стрельцов во главе с пятидесятником Неволей Сидоровым. Они уже сговорились, что будут действовать заодно и постараются окружить Иванкиных шишей, чтобы поймать Иванку живьем и получить за него объявленную награду.

Оба боялись, что эту добычу могут выхватить у них московские стрельцы, которых, по слухам, выслали для подавления крестьянских восстаний…

В ожидании, когда возвратятся лазутчики из окрестностей, а из Пскова прибудет полсотня Невольки, Ульянка коротал вечер в помещичьем доме с хозяином и местным попом.

— Слышал я, господа, — рассказывал хозяин, — заехал намедни к островскому дворянину проезжий помещичий сын. Разговорились про шишей. Дворянин говорит: «К другим Иванка-вор проберется, а ко мне николи». — «Что так?» — спрашивает проезжий. «А псы у меня голодны, как волки, всякого загрызут!..» Хватили они по чарке вина — да спать. Утре проснулся хозяин связан… Дверь настежь, мороз… Кричит… Никого! Кое-как сам распутался, вышел, глядь — собаки висят на заборе мертвы и хвостами связаны, а людей — ни души. Стал ходить, наводить порядок, глядит — корыто, и тесто замешено. Понюхал — винищем разит. Подивился. Ан тут собаки и ожили на заборе, а были они не мертвы, а пьяны да спали связаны за хвосты. Как учали рваться, визжать — вот хвосты оторвут да потом хозяина в клочья! Испугался он, заперся в доме, а там письмо: «Голодны кобели до беды довели»… Ан то сам Иванка к нему наезжал — и пограбил, и дворню свел.

— Сказывают, хитер! — согласился Ульян Фадеев. — Да завтра придет конец его хитростям. Я его уследил…

— А не с тобой ли то было, что ты его мертвым схватил? — спросил сельский поп.

— Как мертвым, когда он живой! — удивился Ульян.

— А так: ездит с ним бунтовской поп Яков. Раз их окружили стрельцы, а в ватаге ни зелья нет, ни свинцу. Иванка и лег мертвым. Сладили ему гроб. Зажгли свечи, а поп стал молитвы петь. Стрельцы их схватили. Они дались да стали просить, чтоб сначала похоронить ватамана. Пятидесятник стрелецкий не хочет, говорит: «Представлю его живым или мертвым, за то меня наградят». Сковали всех, повезли. И стали шиши рассказывать по пути страшные басни про мертвецов. А есть у Иванки товарищ Кузька…

— Врешь, поп! Был Кузька, да весь вышел: повесил вчерась я Кузьку. Крепок был вор. Один порубил семерых стрельцов, — вставил Ульянка.

— …Вот ехал тот Кузька, царство небесно, в одних санях с упокойником, — продолжал поп рассказ. — Он и просит пятидесятника: «Укажи гроб забить — боюсь я к ночи с мертвецом, а тут еще страшное бают, а он, глянь-ко, си-ний лежит…» Пятидесятник смеется, а у самого и поджилки взыграли. «Где, бает, синий?» Пошел к саням, а Иванка — скок! Да как взвоет! Стрельцы — кто куда, и ружье покинули. А Иванка-то был незакован… — Поп оборвал рассказ и прислушался.