Остров Бога - [4]

«Знаки у старых дорог»

«И был глас из пустыни: «Мама! Я потерялся»!

Ах, братья и сёстры мои, вставайте, нам предстоит долгая дорога. Вставайте, вставайте, пора отправляться. Только, заклинаю вас, не забудьте воду, как я однажды!

Подохнем без воды в пустыне…

Это случилось на обратном пути из Эйлата, в низине, километрах в двадцати от Маарат-а-Кемах — «Мучной пещеры». Да, кстати, Эйлат симпатичный городок, во времена царя Соломона звался иначе — Эцион Гевер — вы, как хотите, а я считаю, что это означает «Муж Сиона»! Красиво, неправда ли? Богатые караваны гонял сюда мудрейший из царей, Соломон: морем шли пряности и самоцветы из Офира, который сегодня то ли Индия, то ли Аравия, слоновая кость, ткани, благовония и женщины, козоокие, глупые восточные красавицы, хихикающие по любому поводу, нежные и липкие, как благовонные масла, которыми они умащали кожу. Я так и вижу как их пухлые ручки, тащат к себе утомленного владыку: «О, Соломон, когда же ты возляжешь со мной?! Взгляни только на мой пупок, вмещающий унцию орехового масла»! Завидовать ли царю, жалеть ли его, особенно в свете того, до чего, в конце концов, довели эти птички старого сластолюбца?

Сегодня в Эйлате господствует другой стиль: маленькие полногрудые израильтянки, пухленькие с большой грудью и задом израильтянки, стройные и всё равно, с большой грудью и задом израильтянки. Печальные, их никто не любит, арабы в купальных шортах ниже колен. Скандинавские девушки загорающие «без верха», и жужжащие вокруг них, жертвы собственного воображения, смуглые красавцы в оттопыренных трусах. Море сияет, летят, прыгая с волны на волну на своих парусных досках полоумные и ничего не боящиеся после службы в армейских боевых частях, парни. Гуляют небольшими косяками француженки, галдящие, будто овдовевшие чайки, и все почему-то страшненькие, натуральные маленькие черти. Наверно, это отходы, естественного отбора. Движутся русские туристы в бежевом и белом, с пивом, и тётками в золоте и помаде. Широко, так что юбки взлетают, выше носа, шагают, изумительные, белокурые тёлки — ищут телёнка престарелого, чтобы отвёл на хороший газон. Играет джаз у «Трёх обезьян», кораллы пылятся на прилавках, жемчужина, которую «ты сам достанешь из выбранной тобой раковины», и дельфины, выпущенные в открытое море на прогулку. Они плывут, легко обгоняя яхты со стеклянным дном, заглядывают в счастливые глаза аквалангистов, зачем-то ползающих по дну, но всегда возвращаются домой, в своё маленькое отгороженное море. Здесь можно расслабиться, позволить дотронуться до себя радостно пищащей девице, толстому безразличному младенцу, сожрать рыбку и, привалившись к бую отдыхать от этого проклятого открытого моря с его акулами, штормами, и сволочами-рыбаками, врущими, что дельфины рвут сети и тырят улов. Ну, и кому нужна такая свобода!?

Я вёз в Эйлат, чьих — то маму и дочку, средних лет даму и её замужнего несчастного ребёнка раскованного до степени весёлых матюгов. Жизнь не сложилась, и они вяло переругивались на заднем сиденье время от времени возвещая: «Нет, нет, мы всё слышим, продолжайте, пожалуйста». Машина катилась через Негев, за окном мелькали желтые убитые солнцем холмы, неглубокие распадки, засаженные терпеливыми эвкалиптами, где вода после зимних наводнений держится долго, и поэтому трава не успевает превратиться в мёртвую пыль. Сегодня Негев распахан. Растут хлеба, веселятся сытые ишаки, а когда-то на вопрос, как на иврите будет «полотенце», умный человек, филолог Бен-Иуда, сказал «пусть будет магевет», образовав слово из имени самого сухого места в стране, пустыни Негев. Бедуины загоняют в тенистые овраги перегревшихся баранов, ложатся на траву и заваривают свой горький с кардамоном кофе. Дым от наргилы*, «заряженной» яблочным сладким табаком, выползает из-под тщательно прикрывающей головку кальяна алюминиевой фольги и, смешиваясь с запахом кофе, заставляет чихать, приспособленных под диванные подушки верблюдов. Вкусно, тихо и одиноко. Гофрированные стены «бидонвилей», любимого бедуинского жилья, сложенного из подручного мусора, перекати поле и целлофановые мешки, поднятые ветром над пустыней, — такой вот несложный пейзаж. «Край летающих мешков», сказал бы поэт.

Если бы мне пришло в голову свернуть с дороги и прокатиться по бездорожью, я бы смог показать этим милым дамам одно из самых таинственных мест на земле.

История рода людского пошла бы совсем другим путем, если бы в дни странствий после бегства из плена египетского не привёл бы Моисей народ свой к горе Синай.

«И было на третий день, когда наступило утро, загремели громы и засверкали молнии и облако густое окутало гору, и рог затрубил очень громко и содрогнулся весь народ». Никогда, не прежде, ни потом, не было такого: люди стоят перед распухающей и опадающей твердью горы, стоит целый народ, и слышат они, как из непроницаемой мглы говорит с ними Бог!

«Я Господь твой, нет у тебя других богов кроме меня». Одно за другим, как тяжкие звенья самой тяжкой в истории цепи, падают слова, цепляются одно за другое, что бы навсегда сковать род людской. Десять звеньев, десять заповедей, десять «да» и «нет», «можно» и «нельзя», «делай», и «не смей», навсегда, навсегда…