Остроумный Основьяненко - [47]
Еще в середине 1820-х гг. Кюхельбекер в вызвавшей оживленную полемику статье «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие» писал: «Все мы взапуски тоскуем о своей погибшей молодости; до бесконечности жуем и пережевываем эту тоску и наперерыв щеголяем своим малодушием в периодических изданиях»[117]. Но тогда эти настроения находились лишь в начальной фазе своего развития: Кюхельбекер не столько отражал настоящее, сколько прозревал будущее: в последующие 20–30 лет они получили широчайшее распространение, прежде всего в поэзии, но также и в прозе, в том числе в эпистолярной. Предощущал наступающую эпоху и Пушкин, когда писал в 1822 г., что в герое своей поэмы «Кавказский пленник» «хотел изобразить это равнодушие к жизни и ее наслаждениям, эту преждевременную старость души, которые сделались отличительными чертами молодежи 19-го века»[118].
Служившие реальными прототипами (в широком понимании этого слова) Печорина, Рудина и Бельтова, а таковыми были в свое время и Герцен, и Огарев, и Бакунин, и Станкевич, и Белинский, каждый по-своему считал, что «вдали, во мраке мерцает им заветная звезда, сулит что-то неземное». Вот признания Огарева: «Нет, мы не умрем, не отметив жизнь нашу резкой чертой»[119]. «Передо мной лежит будущее, бесконечное tabula rasa, мы напишем на ней дела великие»[120]. А вот Бакунин: «О, я способен на великие дела, я это чувствую…»[121] «Передо мной широкое поле, и моя участь – не жалкая участь»[122]. «…Непобедимая вера в ту невидимую силу, которая <…> ведет путем незримым к какой-то высокой цели…»[123] владела и душой В. С. Печерина. Как отмечал П. В. Анненков, и Огарев, и Герцен, и Станкевич, и Белинский «одинаково считали себя орудиями высших сил и тщились содержать себя в чистоте, приличной избранникам Промысла»[124].
Отмеченные Халявским недуги его современников, которые «не живя, отжили», «скучают настоящим» и т. п., выявились в их пристрастии к рефлексии, к размышлению, к самоанализу, к резонированию. «Наш век есть век сознания, философствующего духа, размышления, рефлексии»[125], – писал Белинский, а состояние своего духа называл «страждущим, рефлектирующим, резонерствующим»[126]. Отсюда настойчивая тяга к сравниванию себя с Гамлетом. «Мы не хотим шага сделать, не выразумев его, мы беспрестанно останавливаемся, как Гамлет, и думаем, думаем…»[127] «Гамлет – ведь это же чисто я»[128], – заявлял Огарев. «Мы все слабы, все Гамлеты»[129], – признавался Бакунин.
Если мы сумеем отвлечься от различий в тональности тех обвинений, которые предъявляли к людям 1830-х гг. Халявский и Печорин, то убедимся, что и в них немало общего. Герой Лермонтова, не наслаждаясь ничем, тоскует о былом, скучает настоящим и с грустью устремляет взор в будущность: «Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? для какой цели я родился?.. А верно она существовала, и верно было мне назначенье высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные; но я не угадал этого назначенья, я увлекся приманками страстей пустых и неблагодарных; из горнила их я вышел тверд и холоден, как железо, но утратил навеки пыл благородных стремлений, лучший цвет жизни»[130].
Даже мельком оброненное Халявским сравнение своих современников с засохшими листьями, которые, спавши с дерев, носятся ветром сюда и туда, против их цели и желаний, в то время, можно сказать, витало в воздухе. Это был стержневой образ прославленной элегии Ш. Мильвуа «Падение листьев», подхваченный и многократно повторявшийся в стихах русских поэтов:
П. Новиков. Мой призрак
П. Плетнев. Воспоминание
П. Шкляревский. Осенний вечер
Вслед за этим «лирическим отступлением» следует сцена, которой Квитка придает такое значение, что использует лишь изредка применяемое особое средство: несколько раз начинает абзацы знаком NB. Новый наставник детей Халявских, домине Галушкинский, учил их так передать мысли свои, чтобы этого не поняли другие и открыл им таинственный бурсацкий язык, отросток трудного, неудобопонимаемого латинского языка. Когда ему нацедили крохотную рюмочку вишневки он сказал брату Трушка Павлусю: «„Домине Павлуся! Не могентус украдентус сиеус вишневентус для веченицентус?“ А брат без запинки отвечал: „Как разентус; я украдентус у маментус ключентус и нацедентус из погребентус бутылентус“».
Батенька пришел в такой восторг от Павлусеного владения иностранным языком, что налил наставнику большую рюмку вишневки, чем вызвал недовольство жены, которой была свойственна патологическая скупость: она считала Галушкинскому каждую лишнюю ложку супа или каши, каждую сожженную свечу, а тут такое расточительство! У нас, дескать, вишневки не море, а только три бочки. Батенька ей, что он не только рюмку вишневки, а всю вселенную готов отдать такому учителю, и получает ответ: «Вселенную как хотите, мне до нее нужды мало. <…> Кому хотите, тому ее и отдавайте: не мною нажитое добро, но вишневкою не согласна разливаться». Батенька вне себя от радости, что его дети говорят «на иностранном диалекте», внушает ей, что она «не знает в языках силы», и слышит встречное замечательное обвинение: «Видите, какие вы стали неблагодарные, Мирон Осипович! А вспомните, как вы посватались за меня, и даже в первые годы супружеской жизни нашей вы всегда хвалили, что я большая мастерица приготовлять, солить и коптить языки; а теперь уже, через восемнадцать лет, упрекаете меня, что я в языках силы не знаю».
