Осторожно — пума! - [11]

Рослый и предприимчивый человек, он всего год назад плавал механиком на малых судах дальневосточного торгового флота. В тайгу он попал впервые, совершенно не понимал ее очарования и здорового физического труда на лоне дикой, не испорченной человеком природы и в сочных выражениях проклинал тот день и час, когда он попал в экспедицию.

Раз двадцать оступившись и раза два распластавшись в болоте, он, наконец, оставил изнурительные прыжки. Шлепая по торфяной жиже, он проклинал вселенную, ее создателя и ни в чем не повинное человечество.

— Я вычеркиваю это паскудное лето из жизни! Разве можно такое называть существованием?! И почему якуты не вырубят эту гнусную тайгу? Ведь можно же гати построить — вон сколько леса!

Внезапно размеренная, в такт шагам речь прерывалась быстрым речитативом. Это означало новое крушение. Иосиф спотыкался и, стараясь сохранить равновесие, подпрыгивал. Но ноги, опутанные багульником, отставали от получившего поступательную инерцию туловища. Вытянув руки вперед, он шлепался, подняв тучу брызг, и погружался в мягкую торфяную постель. Карабин, болтавшийся у него за спиной, по инерции продолжал двигаться, когда тело уже закрепилось в болоте. Ремень не давал карабину перелететь через голову Иосифа и с силой в четыре килограмма вдавливал ее в холодную воду. Из-под бурой жижи раздается бульканье. Поднимаясь, он первое время обчищается. Но из-за частых падений работа по очистке костюма оставляла его далеко позади всех идущих. Он бросал наводить лоск и шел весь в буром торфе, с листочками багульника в виде совокупного прообраза лешего и водяного.

Отряд еле поспевал за оленеводом — эвенком Николаем Соловьевым, который без всякого усилия, как по торной дороге, шел в своих олочьях впереди связанных цугом оленей. Четыре километра по мари уже основательно вытрясли наши силы, и, достигнув Огоджи, отряд сделал привал. Разложили дымокурчик от докучливых комаров, закурили. Впереди еще оставалось двадцать с гаком километров каменистых сопок, густых еловых зарослей и марей.

Дождя давно не было, и Огоджа обмелела. Во многих местах выступили отполированные валуны и скалистые выступы. На каждом перекате можно было перейти вброд ниже колена. Вода, недовольно ворча, разбегалась в сложном лабиринте камней мелкими струями и бежала прямым сообщением к Угольному Стану. До Стана, судя по карте, было всего семнадцать километров легкой водной дороги. Однако почему-то Соловьев обходил ее, делая большой крюк по сопкам. Мы курили и думали: почему? На этом участке съемка не велась, еще не было аэрофотоматериала, и никто из нас не знал места.

Общую мысль выразил Иосиф:

— А что, братцы, сделать нам, морякам, пару саликов да вниз по матушке Огодже? Коля, таежная душа, один доберется со своими рогатиками — мы же скорее его приплывем.

— Да, это, конечно, легче, — согласился Вершинин.

Но обычно спокойный Николай энергично заявил:

— Плыви не нада! Его низю ходи, камень шибко большой. Плыви не могу, ходи не могу. Шибко его худой места!

— Ну где для якута «плыви не могу», моряк проплывет. Похуже места видели, — возразил Иосиф, называвший почему-то всех нерусских дальневосточников якутами.

— В крайнем случае пойдем пешком по долине, — согласился я.

Только Грязнов, рабочий топографического отряда Вершинина, таежный старатель, молчал и неодобрительно посматривал на нас. Однако совещание большинством голосов решило вопрос в пользу плотов. Соловьеву приказали ехать и, если он приедет раньше нас, затопить баню.

— Мине баня завтра топи. Ваша тайга ночуй, — заявил он мрачно.

Но в тайге, как в армии, приказ есть приказ. Николай отдал нам топор, забрал карабин и, взобравшись на учига, качнувшегося от его легкого тела, поехал через реку, оставив нас в весьма бодром настроении.

Мы, конечно, знали, что семнадцать километров по карте — это еще не семнадцать на самом деле. Для тех мест карта крупного масштаба была составлена на основании расспросных данных и грешила многими неточностями, а иногда просто не отвечала действительности. Мы также совершенно не знали характера Огоджи. Однако она не вызывала у нас тревоги: текла прямо на север, к базе партии, она, казалось, обещала быстро доставить нас туда. Кроме того, по небу плыли белые облачка, ласково пригревало солнышко, чуть-чуть веял ветерок. Подумаешь, семнадцать — двадцать километров!

Работа закипела. Срублены две засохшие лиственницы. Каждая разрублена на три части. Три бревна связаны прибрежным тальником, скрученным наподобие веревок. Через два часа два салика были готовы. К моменту их спуска на воду к солнышку подобралась облачная муть и проглотила его. Похолодало. Но, разгоряченные работой, мы не ощущали никакого холода.

Закурив последний раз, мы съели все запасы продовольствия — нечего экономить, до «дома» всего семнадцать километров. Взглянув на небо, кто-то сказал:

— Кажется, сегодня вымокнем.

— Черт с ним, не привыкать!

С этими словами мы и отчалили. С первых же шагов «морского» путешествия наша уверенность в скором и легком достижении цели начала испаряться. Салики из тяжелой лиственницы сидели глубоко в воде и ни за что не желали изгибаться, чтобы лавировать между камнями. Они обязательно натыкались на каждый из них и застревали, садились на мель. Мы высаживались на камни, скользили и падали в воду, пытаясь поднять неподъемную древесину. Над речной гладью неслось кряхтенье. От криков «раз, два взяли» разбегались все звери и разлетались рябчики с прибрежных кустов. Огоджа была проклята самыми ужасными проклятиями. На плесах наши салики почти стояли на месте и также вполне заслуживали проклятий. В общем за полтора часа нечеловеческих усилий мы еще ясно видели то место, от которого началось путешествие. За это. время всего двадцать минут нас везли наши салики, а все остальное они предпочли ехать на нас.