Осточерчение - [7]

«Что тебе там делать? Тут океан и пальмы,

там темнота и лёд».

В общем, мы действительно опоздали на самолёт.

Ехали в Панаджи – не столько я покидала Гоа,

сколько Гоа стал покидать меня.

Вот они, все мои последние рупии,

указатели на английском и хинди

и вся фигня, —

Следующий рейс из Гоа в Москву

будет только через три дня.

Это премиальные три заката здесь

(пару лет московской зимы по курсу

стоит средний такой закат).

Это десять часов на скутере через тропики,

с поворотами наугад.

Это срочный приказ о твоём помиловании,

когда ты вот-вот будешь расстрелян как ренегат.

Вот тебя отпустили, и ты только и повторяешь,

что oh my god,

Весь в мурашках от ощущения, как ты ужасно жив,

как неслыханно ты богат.

24 ноября 2008 года, back to Morjim

Моя Индия

Человек на пляже играет при свете факела,

и летающая тарелка между его колен

начинает дышать, звуча.

И дреды его танцуют в такт его пальцам,

и все огню подставляют лица,

так его музыка горяча.

А ещё перекрёсток, – машины, коровы, байки, – и рядом

крест и алтарь,

и там, в алтаре, свеча.

И как Костя чудесно жмурится, хохоча.

И дорога до Арамболя чуть выше дужки его очков,

и волос, что ветер свивает кольцами, и плеча.

Моя Индия открывается без ключа.

Кто беднее не допускающих перемен,

состоящих из дат, мест жительства и имён?

Всякий раб медицинской, кредитной, визитной карты,

всякий пронумерован и заклеймён.

Всякий заживёт, только если выплатит ипотеку,

а ты, – если ты умён, —

Уже понял, что кроме тех, что сейчас,

у тебя не было и не будет

лучших времён.

Завтра в это время я буду стоять на сцене,

во многих тысячах километров отсюда,

где теперь медленная среда:

Спят собаки между шезлонгами в два ряда,

мёртвого краба вылизывает вода,

А там будет мама, Рыжая,

Дзе, наверно, придёт туда,

Я взойду и скажу им, как я боялась вернуться, да,

Обнаружить через неделю, как выцветают в тебе

индийские сари, дети,

рассветы, шуточки, города,

как ни остаётся от них ни камушка, ни следа, —

Только ведь моя Индия из меня не денется никуда.

Моя Индия не закончится никогда.

26 ноября 2008 года, Морджим

The Very Last One

Представь себе ужас прожившего месяц в Индии, мама,

и впервые узревшего снег в аэропорту.

У меня в чемодане песок, на плечах непальская куртка

и не утешительная ничуть карамель во рту.

Мы вернулись домой, мама, это отнюдь не часто случается

с заступившими за черту.

Очень тяжело шутить, мама, всюду русские,

впору срочно переходить

на шёпот или транслит.

Тут зима, запах неуюта, мрака, глухого бешенства —

надо всеми прямо-таки разлит.

Только у меня полный бак иронии и приятия,

ничего-то меня не трогает и не злит.

Земляков с Гоанщины узнаешь по печёным носам,

соломенным волосам,

Барабанам, привешенным к поясам,

А я в али-баба-штанах за две сотни рупий,

еду презентовать свою книжку к восьми часам.

Мама, лучшей меня для такого случая

Бог не выдумал бы и сам.

27 ноября 2008 года, Москва

IV

«Нет, не увидимся…»

Нет, не увидимся.

Нечем будет увидеться.

Только здесь, понимаешь, существуют эти пленительные частности: у книг разные обложки, у людей бесконечно несхожие разрезы глаз, снег – не то, что дождь, в Дели и в Москве одеваются неодинаково, крыса меньше собаки, шумеры вымерли раньше инков – только тут всё это имеет значение, и кажется, будто – огромное; а там все равны, и всё одно, и всё – одно целое. Вечность – это не «так долго, что нельзя представить», это всегда одно и то же сейчас, не имеющее протяжённости, привязки к точке пространства, невысчитываемое, невербализуемое; вы не найдёте там друг друга специально для того, чтобы закончить разговор, начатый при жизни; потому что жизнь будет вся – как дневник за девятый класс: предметы, родительские подписи, домашние задания, рисуночки на полях, четвертные оценки – довольно мило, но вовсе не так смертельно важно, как казалось в девятом классе. Тебе в голову не придёт пересдавать ту одну двойку по литературе в конце третьей четверти – нахамил учительнице, словил пару, вышел из класса посреди урока, хлопнув дверью. Забавно, что дневник сохранился, но если бы и нет, ты бы мало что потерял – во-первых, у тебя десять таких дневников, во-вторых, этот далеко не самый интересный, вот в дневнике за второй были куда смешнее замечания; может статься, ты из всей жизни, как из одной недельной командировки куда-нибудь в Петрозаводск в восемьдесят девятом, будешь вспоминать только вид на заснеженную Онегу, где сверху сливочно-белое, снизу – сахарно-белое, а между белым и белым – горизонт, и как девушка смеётся в кафе за соседним столиком, красавица, волосы падают на плечи и спину, как слои тяжёлой воды в грозу – на лобовое стекло; может, ты из всех земных языков запомнишь только две фразы из скайп-переговора, из всех звуков – чиханье маленького сына; и всё. Остальное действительно было низачем. Славно скатался, но рад, что вернулся, и обратно ещё долго не захочется – в скафандре тесно, он сильно ограничивает возможности перемещения, приходит с годами в негодность, доставляет массу хлопот – совершенно неясно, что они все так рыдали над твоим скафандром и целовали в шлем; как будто он когда-то что-то действительно определял в том, кем ты являешься и для чего пришёл; по нему ничего непонятно, кроме, может быть, твоей причастности к какому-нибудь тамошнему клану и, может быть, рода деятельности – воин там, земледелец, философ; тело – это просто упаковка из-под тебя, так ли важно, стекло, картон или пластик; можно ли по нику и внешнему виду какого-нибудь андеда в «Варкрафте» догадаться, что из себя представляет полноватая домохозяйка из Брюсселя, которая рубится за него? Да чёрта с два.