Осточерчение - [19]

и отец, и брат, и возлюблённый;

меня, что проходит в куртке мимо прилавка с книгами,

видит на своей наклейку с надписью

«“республика” рекомендует»

и хочет обрадоваться,

но ничего не чувствует,

понимаешь, совсем ничего не чувствует;

это меня они лечат, имевшую обыкновение

спать с нелюбимыми, чтоб доказать любимым,

будто клином на них белый свет не сходится,

извиваться, орать, впиваться ногтями в простыни;

это меня, подверженную обсессиям, мономаниям,

способную ждать годами, сидеть-раскачиваться,

каждым «чтобы ты сдох» говорить

«пожалуйста, полюби меня»;

меня, с моими прямыми эфирами, с журналистами,

снимающими всегда в строгой очерёдности,

как я смотрю в ноутбук и стучу по клавишам,

как я наливаю чай и сажусь его пить и щуриться,

как я читаю книжку на подоконнике,

потому что считают, видимо,

что как-то так и выглядит жизнь писателя;

они, кстати говоря, обожают спрашивать:

«что же вы, вера, такая молоденькая, весёлая,

а такие тексты пишете мрачные?

это всё откуда у вас берётся-то?»

как ты думаешь, что мне ответить им,

милый друг владислав алексеевич?

может, рассказать им как есть —

так и так, дорогая анечка,

я одна боевое подразделение

по борьбе со вселенскою энтропией;

я седьмой год воюю со жлобством и ханжеством,

я отстаиваю права что-то значить,

писать,

высказываться

со своих пятнадцати,

я рассыпаю тексты вдоль той тропы,

что ведёт меня глубже и глубже в лес,

размечаю время и расстояние;

я так делаю с самого детства, анечка,

и сначала пришли и стали превозносить,

а за ними пришли и стали топить в дерьме,

важно помнить, что те и другие матрица,

белый шум, случайные коды, пиксели,

глупо было бы позволять им верстать себя;

я живой человек, мне по умолчанию

будет тесной любая ниша, что мне отводится;

что касается славы как твёрдой валюты,

то про курс лучше узнавать

у пары моих приятелей, —

порасспросите их, сколько она им стоила

и как мало от них оставила;

я старая, старая, старая баба, анечка,

изведённая,

страшно себе постылая,

которая, в общем, только и утешается

тем, что бог, может быть, иногда глядит на неё и думает:

«ну она ничего, справляется.

я, наверное,

не ошибся в ней».

30 марта 2009 года

Спецкорры

Лене Погребижской

мы корреспонденты господни, лена, мы здесь на месяцы.

даже с дулом у переносицы

мы глядим строго в камеру,

представляемся со значением.

Он сидит у себя в диспетчерской – башни высятся,

духи носятся;

Он скучает по нашим прямым включениям.

мы порассказали Ему о войнах, торгах и нефти бы,

но в эфир по ночам выходит тоска-доносчица:

«не могу назвать тебя “моё счастье”, поскольку нет в тебе

ничего моего,

кроме одиночества».

«в бесконечной очереди к врачу стою.

может, выпишет мне какую таблетку белую.

я не чувствую боли.

я ничего не чувствую.

я давно не знаю, что я здесь делаю».

«ты считаешь, Отче, что мы упрямимся и капризничаем, —

так вцепились в своё добро, что не отдадим его

и за всю любовь на земле, —

а ведь это Ты наделяешь призрачным

и всегда лишаешь необходимого».

провода наши – ты из себя их режешь, а я клыками рву, —

а они ветвятся внутри, как вены; и, что ни вечер, стой

перед камерой, и гляди в неё, прямо в камеру.

а иначе Он засыпает в своей диспетчерской.

1 февраля 2009 года

«Пристрели меня, если я расскажу тебе…»

пристрели меня, если я расскажу тебе,

что ты тоже один из них —

кость, что ломают дробно для долгой пытки

шаткий молочный зуб на суровой нитке

крепкие напитки, гудки, чудовищные убытки

чёрная немочь, плохая новость, чужой жених

ты смеёшься как заговорщик,

ты любишь пробовать власть, грубя

ты умеешь быть лёгким, как пух в луче, на любом пределе

всё они знали – и снова недоглядели

я чумное кладбище. мне хватило и до тебя.

я могу рыдать негашёной известью две недели.

дай мне впрок наглядеться, безжалостное дитя,

как земля расходится под тобою на клочья лавы

ты небесное пламя, что неусидчиво, обретя

контур мальчика в поисках песни, жены и славы

горько и желанно, как сигарета после облавы,

пляшущими пальцами, на крыльце, семь минут спустя

краденая радость моя, смешная корысть моя

не ходи этими болотами за добычей,

этими пролесками, полными чёрного воронья,

и не вторь моим песням – девичьей, вдовьей, птичьей,

не ищи себе лиха в жёны и сыновья

я бы рада, но здесь другой заведён обычай, —

здесь чумное кладбище. здесь последняя колея.

будем крепко дружить, как взрослые, наяву.

обсуждать дураков, погоду, еду и насморк.

и по солнечным дням гулять, чтобы по ненастным

вслух у огня читать за главой главу.

только, пожалуйста, не оставайся насмерть,

если я вдруг когда-нибудь позову.

30 июня 2011 года

Как будто

Армахе

давай как будто это не мы лежали сто лет как снятые

жернова, давились гнилой водой и прогорклой кашей

знали на слух, чьи это шаги из тьмы, чьё это бесправие,

чьи права, что означает этот надсадный кашель

как будто мы чуем что-то кроме тюрьмы,

за камерой два на два, но ждём и молчим пока что

как будто на нас утеряны ордера,

или снят пропускной режим, и пустуют вышки,

как будто бы вот такая у нас игра, и мы вырвались

и бежим, обдирая ладони, голени и лодыжки,

как будто бы нас не хватятся до утра, будто каждый

неудержим и взорвётся в семьсот пружин,

если где-то встанет для передышки

как будто бы через трое суток пути нас ждёт пахучий