Осточерчение - [18]

и спасибо, что не оставил её одну —

всё кончается, слышишь, жизнь моя – распылённым

над двумя городами чёртовым миллионом

килотонн пустоты. слюна отдаёт палёным.

и я сглатываю слюну.

20 ноября 2009 года

Звездочёт

я последний выживший звездочёт

тот, кто вскидывается ночью, часа в четыре,

оттого, что вино шумит в его голове,

словно незнакомец в чужой квартире, —

щёлкает выключателем,

задевает коленом стул,

произносит «чёрт»

тут я открываю глаза,

и в них тёплая мгла течёт

я последний одушевлённый аэростат,

средоточие всех пустот

водосточные трубы – гортани певчих ветров,

грозы – лучшие музыканты

а голодное утро выклёвывает огни с каждой улицы,

как цукаты,

фарный дальний свет, как занозу, выкусывает из стоп

и встаёт над москвой, как столп

я последний высотный диктор,

с саднящей трещиной на губе.

пусто в студии новостей —

я читаю прощальный выпуск

первому троллейбусу из окна,

рискуя, пожалуй, выпасть —

взрезав воздух ладонями, как при беге или ходьбе.

в сводках ни пробела нет

о тебе.

16 апреля 2009 года

Профессор музыки

Саше Маноцкову

что за жизнь – то пятница, то среда.

то венеция, то варшава.

я профессор музыки. голова у меня седа

и шершава.

музыка ведёт сквозь нужду, сквозь неверие и вражду,

как поток, если не боишься лишиться рафта.

если кто-то звонит мне в дверь, я кричу,

что я никого не жду.

это правда.

обо всех, кроме тэсс, – в тех краях,

куда меня после смерти распределят,

я найду телефонный справочник,

позвоню ей уже с вокзала.

она скажет: «здравствуйте?..»

впрочем, что б она ни сказала, —

я буду рад.

16 апреля 2009 года

XI

Вкратце

косте ще, на день рождения

я пришёл к старику берберу, что худ и сед,

разрешить вопросы, которыми я терзаем.

«я гляжу, мой сын, сквозь тебя бьёт горячий свет, —

так вот: ты ему не хозяин.

бойся мутной воды и наград за свои труды,

будь защитником розе, голубю и – дракону.

видишь, люди вокруг тебя громоздят ады, —

покажи им, что может быть по-другому.

помни, что ни чужой войны, ни дурной молвы,

ни злой немочи, ненасытной, будто волчица —

ничего страшнее тюрьмы твоей головы

никогда с тобой не случится».

7 февраля 2012, Сочи

Текст, который напугал маму

самое забавное в том, владислав алексеевич,

что находятся люди,

до сих пор говорящие обо мне в потрясающих терминах

«вундеркинд»,

«пубертатный период»

и «юная девочка»

«что вы хотите, она же ещё ребёнок» —

это обо мне, владислав алексеевич,

овладевшей наукой вводить церебролизин

внутримышечно

мексидол с никотинкой подкожно,

знающей, чем инсулиновый шприц

выгодно отличается от обычного —

тоньше игла,

хотя он всего на кубик,

поэтому что-то приходится вкалывать дважды;

обо мне, владислав алексеевич,

просовывающей руку под рядом лежащего

с целью проверить, тёплый ли ещё, дышит ли,

если дышит, то часто ли, будто загнанно,

или, наоборот, тяжело и медленно,

и решить, дотянет ли до утра,

и подумать опять, как жить, если не дотянет;

обо мне, владислав алексеевич,

что умеет таскать тяжёлое,

чинить сломавшееся,

утешать беспомощных,

привозить себя на троллейбусе

драть из десны восьмёрки,

плеваться кровавой ватою,

ездить без провожатых

и без встречающих,

обживать одноместные номера

в советских пустых гостиницах,

скажем, петрозаводска, владивостока и красноярска,

бурый ковролин, белый кафель в трещинах,

запах казённого дезинфицирующего,

коридоры как взлётные полосы

и такое из окон, что даже смотреть не хочется;

обо мне, которая едет с матерью в скорой помощи,

дребезжащей на каждой выбоине,

а у матери дырка в лёгком, и ей даже всхлипнуть больно,

или через осень сидящей с нею в травматологии,

в компании пьяных боровов со множественными ножевыми,

и врачи так заняты,

что не в состоянии уделить ей

ни получаса, ни обезболивающего,

а у неё обе ручки сломаны,

я её одевала час, рукава пустые висят,

и уж тут-то она ревёт – а ты ждёшь и бесишься,

мать пытаешься успокоить, а сама медсёстер хохочущих

ненавидишь до рвоты, до чёрного исступления;

это я неразумное дитятко, ну ей-богу же,

после яростного спектакля длиной в полтора часа,

где я только на брюхе не ползаю,

чтобы зрители мне поверили,

чтобы поиграли со мной да поулыбались мне,

рассказали бы мне и целому залу что-нибудь,

в чём едва ли себе когда-нибудь признавалися;

а потом все смеются, да,

все уходят счастливые и согретые,

только мне трудно передвигаться и разговаривать,

и кивать своим,

и держать лицо,

но иначе и жить, наверное, было б незачем;

это меня они упрекают в высокомерии,

говорят мне «ты б хоть не материлась так»,

всё хотят научить чему-то, поскольку взрослые, —

размышлявшую о самоубийстве,

хладнокровно, как о чужом,

«только б не помешали» —

из-за этого, кстати, доктор как-то лет в девятнадцать

отказался лечить меня стационарно —

вы тут подохнете, что нам писать в отчётности? —

меня, втягивавшую кокс через голубую тысячерублевую

в отсутствие хрестоматийной стодолларовой,

хотя круче было б через десятку, по-пролетарски,

а ещё лучше – через десятку рупий;

облизавшую как-то тарелку, с которой нюхали,

поздним утром, с похмелья, которое как рукой сняло;

меня, которую предали только шестеро,

но зато самых важных, насущных, незаменяемых,

так что в первое время, как на параплане, от ужаса

воздух в лёгкие не заталкивался;

меня, что сама себе с ранней юности