Осточерчение - [13]

Страх никчёмности в нём читается ощутимый.

По ночам он душит его, как спрут.

Мистер Марвел когда-то был молодым и гордым.

Напивался брютом, летал конкордом,

Обольщал девчонок назло рекордам,

Оставлял состояния по игорным

Заведениям, и друзья говорили – Гордон,

Ты безмерно, безмерно крут.

Марвел обанкротился, стал беспомощен и опаслив.

Кое-как кредиторов своих умаслив,

Он пьёт тёплый «Хольстен», листает «Хастлер».

Когда Гордон видит, что кто-то счастлив

Его душит чёрный, злорадный смех.

И в один из июльских дней, что стоят подолгу,

Обжигая носы отличнику и подонку,

Гордон злится: «Когда же я наконец подохну», —

Ангел Габриэль приходит к нему под окна,

Молвит: «Свет Христов просвещает всех».

Гордон смотрит в окно на прекрасного Габриэля.

Сердце в нём трепыхается еле-еле.

И пока он думает, всё ли это на самом деле

Или транквилизаторы потихоньку его доели,

Габриэля уже поблизости нет как нет.

Гордон сплёвывает, бьёт в стенку и матерится.

«И чего теперь, я кретин из того зверинца,

Что суёт брошюрки, вопит “покаяться” и “смириться”?

Мне чего, завещать свои мощи храму? Сходить побриться?»

Гордон, не пивший месяц, похож на принца.

Чисто выбритый он моложе на десять лет.

По утрам он бегает, принимает холодный душ,

застилает себе кровать.

Габриэль вернётся, тогда-то уж

можно будет с ним и о деле потолковать.

14 июля 2008 года

Грейс

Когда Стивен уходит, Грейс хватает инерции

продержаться двенадцать дней.

Она даже смеётся – мол, Стиви, это идиотизм,

но тебе видней.

А потом небеса начинают гнить и скукоживаться над ней.

И становится всё темней.

Это больше не жизнь, констатирует Грейс,

поскольку товаровед:

Безнадёжно утрачивается форма, фактура, цвет;

Ни досады от поражений, ни удовольствия от побед.

Ты куда ушёл-то, кретин, у тебя же сахарный диабет.

Кто готовит тебе обед?

Грейси продаёт его синтезатор – навряд ли этим

его задев или отомстив.

Начинает помногу пить, совершенно себя

забросив и распустив.

Всё сидит на крыльце у двери,

как бессловесный большой мастиф,

Ждёт, когда возвратится Стив.

Он и вправду приходит как-то —

приносит выпечки и вина.

Смотрит ласково, шутит, мол, ну кого это

ты тут прячешь в шкафу, жена?

Грейс кидается прибираться и мыть бокалы,

вся напряжённая, как струна.

А потом начинает плакать – скажи, она у тебя красива?

Она стройна?

Почему вы вместе, а я одна?..

Через год Стивен умирает, в одну минуту,

«увы, мы сделали, что смогли».

Грейси приезжает его погладить по волосам,

уронить на него случайную горсть земли.

И тогда вообще прекращаются буквы, цифры,

и наступают одни нули.

И однажды вся боль укладывается в Грейс,

так, как спать укладывается кот.

У большой, настоящей жизни, наверно,

новый производитель, другой штрих-код.

А её состоит из тех, кто не возвращается ни назавтра,

ни через год.

И небес, работающих

На вход.

19–20 июня 2008 года.

«Майки, послушай, во лбу у тебя есть щёлка…»

Майки, послушай, во лбу у тебя есть щёлка,

Чтобы монетка, звякнув, катилась гулко.

Майки, не суйся в эти предместья: чёлка

Бесит девчонок нашего переулка.

Майк, я два метра в холке, в моей бутылке,

Дёргаясь мелко, плещется крепкий алко, —

Так что подумай, Майк, о своём затылке,

Прежде чем забивать здесь кому-то стрелки;

Знаешь ли, Майки, мы ведь бываем пылки

По отношенью к тем, кому нас не жалко.

Знаю, что ты скучаешь по мне, нахалке.

(Сам будешь вынимать из башки осколки).

Я узнаю тебя в каждой смешной футболке,

Каждой кривой ухмылке, игре-стрелялке;

Ты меня – в каждой третьей курносой тёлке,

Каждой второй язвительной перепалке;

Как твоя девочка, моет тебе тарелки?

Ставит с похмелья кружечку минералки?..

Правильно, Майки, это крутая сделка.

Если уж из меня не выходит толка.

Мы были странной парой – свинья-копилка

И молодая самка степного волка.

Майки, тебе и вправду нужна сиделка,

Узкая и бесстрастная, как иголка:

Резкая скулка, воинская закалка.

Я-то, как прежде, Майки, кручусь как белка

И о тебе планирую помнить долго.

Видимо, аж до самого

катафалка.

5 июня 2008 года.

Барбара Грэйн

Барбара Грэйн благодарна своей болезни —

если б не она, то пришлось бы терзаться

сущими мелочами:

Думать о муже, которого только радио бесполезнее,

просыпаться, когда он кричит ночами;

Злиться на сыновей, их ухмылки волчьи, слова скабрезные,

если б не потребность в деньгах,

они бы её и вовсе не замечали.

А мигрень – лучше секса и алкоголя,

лучше шопинга, твою мать,

и поездки за город на природу:

Это пять часов ты блюёшь от боли,

с передышкой на пореветь, перестать дрожать,

лечь лицом в ледяную воду;

Лопаются линзы в глазах, струны подо лбом,

а затем отпускает тебя на волю,

и вот тут узнаёшь ты истинную свободу.

Потому что Барбаре сорок пять,

ничего не начнётся заново,

голова седая наполовину, не золотая.

Если в будущее глядеть, холодны глаза его,

её ноша давно сидит на ней, как влитая.

Но ей ведомо счастье – оно почти осязаемо, когда

смерть дважды в месяц жуёт тебя, не глотая.

Барбара глядит на себя из зеркала,

свет становится нестерпим, дёргается веко.

Через полчаса, думает она, всё уже померкло,

на поверхности ни предмета, ни звука, ни человека.

Только чистая боль, чтоб ты аж слова коверкала,

за четыре часа проходит четыре века.

А потом, говорит себе Барбара, после приступа,