Оставшиеся в тени - [187]

Он сидел долго за полночь, отхлебывал пиво, закусывал сыром. Слушал радиопередачу: известия, новости, потом просто тишину. Так он отдыхал, приходил в себя, лакомился, наслаждался, раздумывал, выламываясь из текучки повседневных событий.)

Да, пристрастия молодости не развеиваются… Вот, например, и главное действующее лицо нынешней пьесы — Галилей, фигура, многими признаками внутреннего заряда близкая автору, тоже явно не избежала их отсвета. Он не просто южанин, весьма схожего по темпераменту склада, — итальянец, флорентиец. Этот неутомимый подвижник и пытливый искатель истины — вместе с тем любитель вкусно поесть, насладиться жизнью. Чревоугодник, гусеед, патриот собственного желудка. И что самое главное — убежденный поборник примерно таких же взглядов и представлений на физическую природу человека, как автор. Этого, можно сказать, брехтовского варианта эпикуризма.

Конечно, в них много и разного. Персонаж далеко не во всем автопортрет драматурга. И все-таки даже забавно становится, как в великом ученом флорентийце XVII века проглядывает подчас натура небезызвестного баварца, шваба, который, подыскивая очередной поворот слова и мысли для дальнейшего оживления своего литературного собрата, озабоченно прохаживается сейчас по комнате…

А он вышагивает и вымеривает ногами мысленный диалог с историческим Галилеем, вызываемым из небытия силой воображения. И одновременно с той живой окружающей действительностью, которая все более угрожающими вестями напоминает о себе с каждым прибывающим сюда с материка паромом и судном…

* * *

…Еще в начале их сотрудничества Грете довелось слышать шутливое замечание Брехта, что для написания пьесы надо лишь найти счастливый желудь, из которого прорастает потом все дерево.

Такой многозначительный образ, почти символ, в котором сопрягаются и преломляются так или иначе основные художественные идеи произведения, он действительно нередко стремился отыскать *и прежде и впоследствии.

Подобные ключевые формулы нетрудно распознать в публицистической драматургии Брехта. В «Трехгрошовой опере» и «Карьере Артуро Уи» — это образные конструкции «треста нищих» и гангстерского треста «Цветная капуста»; в «Мамаше Кураж» — знаменитый фургон маркитантки Анны Фрилинг, который тянется и скачет по всем проселкам и колдобинам Тридцатилетней войны; в «Добром человеке из Сезуана» — художественный прием раздвоения души одного человека на два начала, доброе и злое и т. д.

«Земля вертится» — так предложил первоначально назвать Брехт пьесу «Жизнь Галилея». Это и была та образная формула, которая, как оказывается, одинаково вмещала в себя и отголоски страстей былых столетий и жгучий драматизм сегодняшнего дня.

Всякая истина враждебна фальши, ненавистна ей. И уже поэтому имеет будоражащее, революционизирующее воздействие, в особенности — в странах деспотически-реакционных и фашистских режимов. Таково было одно из заветных убеждений Брехта.

«…Достаточно произнести «дважды два — четыре», чтобы вызвать недовольство и недоверие правительств в этих странах», — писал он в одной из статей.

«Земля вертится» — не правда ли? — какая элементарная, почти банальная истина в наши дни. Дважды два — четыре…

Но если попытаться показать, какая у нее кровавая история, как тянет от нее едкой гарью костров инквизиции? Если всесторонне попытаться раскрыть ее освежающее, будоражащее воздействие на умы современников, показать, как пересмотр естественнонаучных представлений на строение Вселенной приводил к изменению социальных воззрений людей, как отказ от геоцентрической системы мышления сбрасывал путы с человеческого сознания, открывал простор для множественности взглядов и точек зрения… Одним словом, если хорошенько обрисовать, каким буйным и необузданным революционером была в прошлом эта стершаяся, обряженная в школьную униформу истина, эта привычная ныне пропись, тогда…

Это одинаково отвечать будет и большой правде истории, и глубоким потребностям сегодняшнего дня.

И особенно точно рассчитанным ударом, конечно, придется туда и там, где все так называемое мнимопризрачное шевеление мозгов и коловращение казенных фраз, призванное заместить собой духовную жизнь общества, заранее определено и заштемпелевано лозунгом — «Айн фольк, айн райх, айн фюрер»[40].

Все одно-единственное, и ничего не может быть два. Общество — пирамида, с всеведающим вождем племени и отцом отечества во главе. Фюрер думает за всех — и за народ, и за государство. И все заведомо занаряжено, определено, спущено сверху.

Даже самая невинная истина, из любой области научных знаний, не согласующаяся с общим ходом вещей, не вяжущаяся с тотальными установками, может выглядеть тут наподобие опасного лазутчика и диверсанта, казаться бомбой, миной замедленного действия. И отношение к ней в таком случае тотчас проясняет человеческие характеры, нешуточным образом влияет на людские судьбы.

В своей совокупности это и будет отвечать художественному замыслу пьесы, выясняющей нравственное содержание и нравственное значение истины в жизни человека и общества.

И на самом деле, каким же емким оказался сгусток образной идеи — «Земля вертится»…