Оставшиеся в тени - [183]

У Брехта есть шутливый сонет, который назван пространно: «Когда в понедельник седьмого октября 1935 года классик покидал Данию, плакала вся страна». Брехт ехал тогда в Соединенные Штаты ставить свою пьесу «Мать» в нью-йоркском рабочем театре «Юнион».

В этом-то стихотворении, врученном позже М. Штеффин, Г. Рамтхун и обнаружила нежданно-негаданно, пожалуй, самое красноречивое подтверждение своей догадки.

Итак, новатор-драматург направлялся в Америку, ехал впервые утверждать там свои принципы нового эпического театра… Но надо ли заново открывать Америку — ту часть света, где теперь больше помнят о «колумбовом яйце», чем о самом мореплавателе Колумбе, ее открывшем? — примерно так иронизирует сонет.

Необычно пространное название не раз озадачивало научную сотрудницу. Теперь, обратившись к рукописи (в архиве обычно работали по фотокопиям), она установила, что столь длинное название, расположенное столбиком в три строки, сделано неспроста. Первые буквы в каждой строке сонета, включая и лесенку заглавия, выделены Брехтом на машинке красной лентой.

Сонет, как оказывается, — акростих, в начальных буквах которого зашифрована столбиком прощальная фраза с заветным паролем: «Ade Grüß Gott Bidi».

Фраза состоит из французского слова «адью» (прощай), выражения «Grüß Gott» и подписи «Биди» (уменьшительное имя Брехта). Отплывая на пароходе, Брехт слал на берег прощальный привет любви!

Но и это еще не все. Два крошечных «GG», начертанных карандашом («Grüß Cott!»), скрыты в нижнем уголке листа первоначального рукописного варианта пьесы «Жизнь Галилея» — «Земля вертится», который Брехт, как полагает автор, адресовал своей сотруднице, чтобы узнать ее мнение. Читая, Грета ненароком должна была натолкнуться и на выражение чувств автора.

Впрочем, чувства чувствами, а работа работой. Последующее обсуждение, надо полагать, было продуктивным. Недаром Брехт затем записал новый сюжетный ход (с карнавальным шествием) для этой сцены пьесы, идею, впоследствии реализованную.

«Разгадка существовавшего у этих двух людей только им понятного выражения, — заключает статью Г. Рамтхун, — наверняка не имеет большого значения для исследований Брехта. Но поэтическая форма, в которой они общались друг с другом, говорит нам нечто не только о личных отношениях между Брехтом и Штеффин; взаимный смысл того, что скрыто в «неприметном слове», отводит Маргарет Штеффин особое место в творческом кругу Брехта»[37].

Однако вернемся к тем дням в Дании, когда это чувство подверглось суровым испытаниям.

Вольные и в то же время жесткие принципы, на которых строил свои личные отношения Брехт, не раз чувствительно затрагивали и героиню нынешнего повествования.

Только незадолго перед тем ее захватили новые переживания, чуть не приведшие к безоглядному бегству из Дании, к последней, по-видимому, отчаянной попытке вырваться из лап чужой воли, сбросить добровольное иго и завершившиеся в конце концов примирительным подысканием отдельно стоящего домика на краю деревушки Сковсбостранд, где писалась и перепечатывалась пьеса «Жизнь Галилея»…

* * *

Если говорить совсем вкратце, дело было так.

Однажды датчане, уступая давлению нацистских властей, разрешили снять со своего корабля при проходе через Кильский канал, пролегавший по территории Германии, двух немецких эмигрантов. Арестованные жили в Дании и имели там давным-давно оформленное политическое убежище.

Такой наглости притязаний и готовности на уступки прежде не бывало! Симптом был тревожным.

Этот случай и послужил прологом к истории, начавшейся с того, что какое-то время спустя к ее фамилии прибавилась датская приставка «Юуль». Она стала фру Штеффин-Юуль. Принуждена была совершить этот трюк — фиктивно вышла замуж за тридцатилетнего журналиста из копенгагенской коммунистической газеты Юуля.

Конечно, при других обстоятельствах происшествию стоило бы лишь усмехнуться и жить дальше. Но это событие почему-то не выходило из памяти, стояло перед глазами. Хотя что там такого, подумаешь! Короткий водевиль, да и только… Церемония в игрушечной городской ратуше Сведенборга из красного кирпича. По очереди — за разнаряженной притихшей парочкой молодых датчан, прибывших в плотном кольце соплеменников поставить брачные подписи перед венчанием в кирке.

Тесная приемная с двумя рядами старинных дубовых стульев, сдержанный гомон общего ожидания.

(В те несколько минут вдруг забрало любопытство и даже будто царапнуло что-то внутри. Почти заставила себя отвести глаза. У невесты бледное прыщеватое личико, она белокурая, тоненькая, как былинка, и совсем молодая, не больше семнадцати. А он постарше, лет двадцати пяти, с крупным, сильным лицом, широкоплечий, этакий здоровила, богатырь, увалень. Матрос или рыбак. Сокрушит ее, сомнет, сломает. Что между ними общего? И что сейчас чувствуют они, бледненькая и этот житель морей? Она, кажется, испугана, а что происходит в нем? Случайные, посторонние, чужие. Но нет, переглянулись и разом — словно перебросился мостик. Одно только выражение глаз, движение лиц — и все другое. Он вовсе не гора мускулов, не примерный самец, а что-то вроде обыкновенного деревенского ухажера, доверчивый, надежный. А у бледненькой девочки глаза голубые, пьяные и чуть сумасшедшие. Это счастье. Главное, что объединяет…)