Оставшиеся шаги - [5]

А она, задорно взлохмачивая копну своих густых пахучих волос, засмеялась звонко и спросила:

— Ну как?.. Гожусь я тебе в дочки?.. А ты? Как думаешь, в отцы мне, все же, годишься?…

— Гожусь! Гожусь… Милая моя королева, родное мое величество!

— Ладно, посиди тут… Я все-таки чай организую, кофе у меня еще растворимый… Утро уже. Сейчас усядемся и я тебе все-все буду рассказывать…

Он сидел. Он сидел, рассматривая до подробностей детали так давно знакомой ему комнаты… И он вспоминал… С неописуемой болью и с неописуемым счастьем вспоминал… Все!

— Папка! Тебе чаю заварить зеленого или черного?! — врезалось сладкой миной в его голову…

Папка…

Он резко, глубоко и озвучено вздохнул, словно не просто услышал, а проглотил, пропустил это слово, ему подаренное и торчащее теперь в самой его сердцевине… Торчащее, и целиком не помещающееся внутри… И в доказательство неумещающейся его радости, словно из двух игрушечных водных пистолетиков выбрызнулись пара пучочков слез, а следом он как бы со стороны услышал собственный вой через судорожно сжатые челюсти. Душа его, освобождаясь от привычной неустроенности, заполнялась чем-то новым, необходимым, пока непонятным, но очень-очень дорогим!

Вера поставила перед ним на стол пару чашек и чайник, присела рядышком и, подперев подбородок кулачком, разглядывала его — хлюпающего, нового, родного.

Начинался день.

Мишутка

— Ты что, дурак? Столько лет прошло, а ты денег не берешь!

— А ты что — шибко умная стала на своем бабле сидючи?.. Сказано тебе — заказ оплачен, работа выполнена. Забирай его, своего любимчика, и весь разговор! Мать-то тогда последними своими грошиками расплачивалась, а это уже не то, что твои эти вот, — старик кивнул на несколько купюр в ее наманикюренных и лоснящихся пальчиках, — материны-то подороже твоих были… Их-то я тогда, провожая до дому, обратно в карман ей засунул, а вот твои не возьму! И не проси!

— Вот видишь, у нее не взял же тогда, так сейчас бери!

— А она мне не чужая была! Любил я ее шибко при живом-то муже! Грех! Она мне не чужая была, а ты вот — чужая! Забирай его и уходи с богом!

Господи, вот чудила-то грешный! — костерила она старика, наблюдая ливневые потеки за лобовым стеклом своего надежного «Ниссана», а сама прижимала к щеке плюшевого, любимого по далекому детству, мохнатого Мишутку… Она заглянула в его пуговичные, потрескавшиеся от времени глазенки, и тут так все сразу подкатило и к сердцу и к горлу, что нестерпимо понадобилось разреветься, но вместо этого она вырубила зажигание, чтобы лучше услышать то, что творилось в ее душе. Выходило, что глаза ее застила боль того чудилы грешного, восстановившего так давно разодранного чуть ли не в клочья Мишутку. Мишутка ты, Мишутка… Ну, здравствуй, мой маленький дружок!

А это?.. Нет, это вовсе не слезы. Это просочившиеся через надежное лобовое стекло нескончаемые ливневые потеки…

Рассказать маме?.. Неужто сама не знает?.. Конечно, знает! Зачем же соваться в чьи-то корючки давно забытых дней?.. А мама старенькая… А такое вот — настоящее — не забывается никогда, поэтому никогда и ничего не нужно да и нельзя рассказывать маме…

Она приводила в порядок свои думки, а заодно и лицо от «просочившегося дождя» как раз в тот момент, когда последние уже капли добросовестно отбарабанили свое соло на асфальте, а старик стучал ей в стекло и с ребячьим озорством манил ее пальцем.

— На, отвези мамке, она любит…

— Что это? — спросила она сторонне, неотрывно любуясь его припрятанной в усах улыбкой, ощущая ладошкой шуршание нетяжелого пакета…

— Сушки с маком. Она любит. Отвези, пожалуйста…

…и как была, как была — с Мишуткой в одной руке и с баранками в другой, она обняла его за шею и прижалась щекой к его небритым колючкам:

— Я тебе не чужая! Слышишь, старик? Не чужая! Я же помню как ты ездил со мной на Красную Площадь на праздники, на салют… Помнишь?.. Я сидела вот здесь, вот прямо здесь, на твоей шее, и каталась на тебе по разукрашенной разноцветными лампочками Москве!.. Как хорошо мне с тобой гулялось, смеялось и пелось!.. Помнишь?.. Я никогда этого не позабуду, старик! Ты мне не чужой! И никакой ты не старик. Ты — ангел! Ты мой ангел!

По его оттаявшим глазам она поняла, что старик услышал ее и для жизни этого вполне достаточно. Для жизни! Как-то так оно у нее выходило, что все, вроде бы, в порядке и все на местах, а вот сама жизнь вовсе не складывалась… И дело вовсе не в мужчине, не в семье и не в друзьях, а, вот именно — главного чего-то не было! Нужно знать его, свое главное, найти его, определить, отыскать, отрыть из кучи перепутанных проводов повседневности… В поисках своего главного она и возвратилась в прошлое, в свое детство и к своему Мишутке… И к нему… К нему, так много значившему в жизни мамы… И до сих пор… И вот сейчас…

— Все, садись, поехали… Чур сегодня катаю я. Пожалуйста, разреши мне покатать тебя! Как ты меня тогда — помнишь?..

Он кивнул и, обойдя машину спереди, плюхнулся на удобное сиденье, залихватски хлопнув дверцей:

— Погнали, девочка! Мы вместе!

Похороны

Хоронили хорошего человека, отца троих детей, деда восьмерых внуков, работягу и семьянина. Вдова его сидела у гроба на непрочном табурете, сложив на коленях руки и уставившись в одну точку. Глаза ее, казалось, чего-то ждали. Казалось, что ждали они появления из этой точки его, живого и здорового, тем более, что при жизни он вовсе не умел хворать, а коли становилось ему плохо, все он порывался выйти на улицу, дабы не обременять близких. Она тогда всплескивала руками, удерживала его, беспокоилась и тайком плакала. «Ну, чего ты, Маруся, — бывало, погладит он ее по седой голове, — я только пройдусь немножечко и пройдет. Пройдет, Маруся, не боись».