Оставшиеся шаги - [3]
Ну, и зашел… Ну зашел!
Священник нараспев читал молитвы и негромкий его голос чуть ли не осязаемо поднимался под купол древнего строения. Клирос пустовал, зато ярко и маняще и как-то удивительно в тему горели расставленные там и сям свечечки. Они горели и грели его изголодавшееся по чему-то абсолютно непонятному нутро. Запахом ладана навеяло детское ощущение тихого праздника. Он приходил сюда вместе с бабушкой тогда… Тогда — очень давно. И теперь, значит, он здесь не чужой.
«Лоб перекрести…» Ах, да. Нехорошо, правда… И он наложил на себя неторопливое, размашистое и правильное крестное знамение. Что же дальше?.. Домой?.. О, да тут очередь чего-то… Да и не так уж, чтобы сплошь из старушек… Вот есть и помоложе, и как он… А вот мальчишка возле священника нашептывает батюшке что-то на ухо. Шепчет как своему на ушко, молоденькому, не отрастившему даже еще как следует бороду, батюшке. А служитель-недобород внимательно слушает, кивает, поглаживая пацаненка по голове…
— Вы последний на исповедь?
Дрон вздрогнул от неожиданно прошелестевшего рядом полушепота, а, обернувшись на вопрос незнакомой загадочно-красивой девушки, испугался еще больше:
— Нет! Я?.. Нет. Вы… Вы, пожалуйста, вставайте… А я нет…
Он быстренько проскользнул к выходу, но сам себя обнаружил только на улице за воротами покинутого им храма.
Исповедь… Слово-то какое — исповедь, — думал он уже окончательно придя в себя, сидя на лавочке возле подъезда и высасывая третью кряду сигаретину, отчего в горле делалось нестерпимо горько и некомфортно, что в свою очередь заглушало что-то иное, еще больше мешавшее Дрону, чем глубокие и частые втягивания и задохивания вовнутрь едкого табачного дыма… Мешало… Что?.. Ну, во первых, мешал маячащий перед глазами образ той загадочной девушки, освещенный теплыми свечами… Она там тоже, понятно, своя, и поэтому, наверное, свечи так по-свойски освещали ее лик. Именно — не лицо, а лик, применительно к месту ее внезапного появления. Мешал ее образ! И очень жестоко! До боли! Такого еще никогда с ним не случалось…
— Ба, а как там вообще исповедуются-то?..
— Андрюшечка-а! Ххоссспади-и-и!.. — бабка вскинула вверх обе руки, словно решила сдаться внуку в плен. —Милой, милой, родной ты мой мальчишечка-а! Неужто?!..
— Че ты, старая?.. Чего — неужто-то?
— Дозрел, дозрел, говорю, неужто?… — с надеждой и со слезой радовалась старуха.
— А дозреешь с тобой! Все мозги ведь, старая, пробуровила!
— Дык ведь готовиться надо — молитовки повычитывать, попоститься денька три…
— Давай, давай, бабань, свои молитовки и чего и как там постятся… И вообще — давай расскажи как там и чего надо делать перед этим, перед исповедью… Что я, в самом деле — хуже ее, что ли?
— Кого ее? — улыбалась просветлевшая и даже помолодевшая старуха, подсовывая своему Дрончику новенький молитвослов.
— Неважно, бабушка. Сейчас неважно.
Он еще посидел, подумал, повертел в руках толстенькую книжечку с крестом на обложке, поглаживая и покачивая ее на ладонях, словно младенца…
— Чего я, в самом деле — лучше ее, что ли?…
Королева
— «Что будет?», «Что будет?» — Хорошо нам с тобой будет! Чего ж тебе еще-то надобно, твое величество королева?!..
Это он так говорил. А думал?.. А думал он приблизительно так: «Ну, чего ты все ломаешься? Сама, главное дело, на шею себя навроде косыночки навязала, а теперь отбиваешься?.. Надо (в твою королевскую рать!) доигрывать пьесу до конца! И ружье должно выстрелить!»
— А что? А что? — судорожно, но с достоинством приводила она в порядок немногочисленные предметы одежды, предполагавшиеся к немедленной разлуке с хозяйскими — скажем так — плечами. — Что ж получается — кроме вот этого (недвусмысленный жест) и вот этого (недвусмысленней некуда) других каких-то общих интересов у нас с тобой быть не может?.. Дай иголку с ниткой — пуговицы вон на блузке все пооторвал, папаша!… Глеб, ты же мне в отцы годишься, а все туда же! Не стыдно, уважаемый?..
Глеб швырнул в нее катушкой издали. После схватки приближаться ближе, чем на полметра он почему-то побаивался… Больно дерется! И, блин, царапается еще!.. Ну ее!…
— В отцы гожусь? Интересная мысль. Я тебя привык рассматривать в другом ракурсе…
— В ракурсе — раскарякурсе! Любовичек…
— Фу, как ты вульгарна! Совсем не идет к твоей неприступности. Тебе прохожие не намекают, случайно — «Девушка, с таким лицом мини не носят!»?..
Верка оторвалась от пуговичных пришивок и улыбнулась ему впервые за общую протяженность сегодняшнего рандеву… Стало теплее…
— Нормальное у меня лицо. Красивое. Вот и ямочка на подбородке. Смотри — такая же, как у тебя!
Что-то там торкнуло внутри от этого ее напоминания. Да, определенно, сходство есть. Ямочка на подбородке — довольно редкий и симпатичный казус. Глеб удивился мысли, заведшейся сейчас у него в мозгу… Ямочки-близнецы… Глупость какая глупая! Она как-то, помнится, подвела его к зеркалу: «Смотри, Глебушка, как мы с тобой похожи!» Ну, да… Похожи… Бывает… А, может быть, именно вот это вот сходство и свело их, подсунуло общение, встречи и заполуночные беседы о житье-бытье… Он много рассказывал о себе… Она как-то делилась сдержаннее, больше слушала… Верку почему-то интересовало буквально все, о чем бы он не говорил. Казалось, начни он докладывать об устройстве и принципах работы мартеновской печи, она и эту белиберду станет слушать, раскрыв, словно клювик, свой улыбчивый рот.
Я набираю полное лукошко звезд. До самого рассвета я любуюсь ими, поминутно трогая руками, упиваясь их теплом и красотою комнаты, полностью освещаемой моим сиюминутным урожаем. На рассвете они исчезают. Так я засыпаю, не успев ни с кем поделиться тем, что для меня дороже и милее всего на свете.
Действие в произведении происходит на берегу Черного моря в античном городе Фазиси, куда приезжает путешественник и будущий историк Геродот и где с ним происходят дивные истории. Прежде всего он обнаруживает, что попал в город, где странным образом исчезло время и где бок-о-бок живут люди разных поколений и даже эпох: аргонавт Язон и французский император Наполеон, Сизиф и римский поэт Овидий. В этом мире все, как обычно, кроме того, что отсутствует само время. В городе он знакомится с рукописями местного рассказчика Диомеда, в которых обнаруживает не менее дивные истории.
Эйприл Мэй подрабатывает дизайнером, чтобы оплатить учебу в художественной школе Нью-Йорка. Однажды ночью, возвращаясь домой, она натыкается на огромную странную статую, похожую на робота в самурайских доспехах. Раньше ее здесь не было, и Эйприл решает разместить в сети видеоролик со статуей, которую в шутку назвала Карлом. А уже на следующий день девушка оказывается в центре внимания: миллионы просмотров, лайков и сообщений в социальных сетях. В одночасье Эйприл становится популярной и богатой, теперь ей не надо сводить концы с концами.
Американка Селин поступает в Гарвард. Ее жизнь круто меняется – и все вокруг требует от нее повзрослеть. Селин робко нащупывает дорогу в незнакомое. Ее ждут новые дисциплины, высокомерные преподаватели, пугающе умные студенты – и бесчисленное множество смыслов, которые она искренне не понимает, словно простодушный герой Достоевского. Главным испытанием для Селин становится любовь – нелепая любовь к таинственному венгру Ивану… Элиф Батуман – славист, специалист по русской литературе. Роман «Идиот» основан на реальных событиях: в нем описывается неповторимый юношеский опыт писательницы.
Сказки, сказки, в них и радость, и добро, которое побеждает зло, и вера в светлое завтра, которое наступит, если в него очень сильно верить. Добрая сказка, как лучик солнца, освещает нам мир своим неповторимым светом. Откройте окно, впустите его в свой дом.
Мы приходим в этот мир ниоткуда и уходим в никуда. Командировка. В промежутке пытаемся выполнить командировочное задание: понять мир и поделиться знанием с другими. Познавая мир, люди смогут сделать его лучше. О таких людях книги Д. Меренкова, их жизни в разных странах, природе и особенностях этих стран. Ироничность повествования делает книги нескучными, а обилие приключений — увлекательными. Автор описывает реальные события, переживая их заново. Этими переживаниями делится с читателем.
Сказка была и будет являться добрым уроком для молодцев. Она легко читается, надолго запоминается и хранится в уголках нашей памяти всю жизнь. Вот только уроки эти, какими бы добрыми или горькими они не были, не всегда хорошо усваиваются.