Особые отношения - [3]

Именно поэтому я до сих пор не опустила руки с мистером Докером.

— Спасибо, что предупредила, — говорю я Ванде, беру свою большую брезентовую сумку, гитару и традиционный африканский барабан, джембе.

— Немедленно положи инструменты. Тебе нельзя поднимать тяжести, — настаивает она.

— В таком случае лучше избавиться от этого, — говорю я, касаясь живота. В свои двадцать восемь недель я просто огромных размеров — и, разумеется, я шучу. Слишком долго я трудилась, чтобы иметь этого ребенка, чтобы беременность была мне в тягость. Я машу Ванде рукой на прощание и иду по коридору начинать сегодняшний сеанс.

Обычно с пациентами из дома престарелых я работаю в группах, но мистер Докер — особый случай. В прошлом генеральный директор одной из пятисот рейтинговых компаний, теперь он вынужден доживать последние дни в этом очень дорогом доме для престарелых, а его дочь Мим оплачивает наши еженедельные сеансы. Ему чуть меньше восьмидесяти, у него густая грива седых волос и заскорузлые пальцы, которые, видимо, когда-то играли на джазовом фортепиано.

Последний раз мистер Докер дал понять, что знает о моем присутствии, два месяца назад. Я играла на гитаре, а он дважды ударил кулаком по подлокотнику своей инвалидной коляски. Не знаю, то ли он хотел присоединиться, то ли пытался сказать мне, чтобы я прекратила, — но он поймал ритм.

Я стучу в дверь. Открываю.

— Мистер Докер! — окликаю я. — Это Зои. Зои Бакстер. Как насчет музыки?

Кто-то из персонала пересадил его в кресло. Он сидит и смотрит в окно. Или просто сквозь него — ни на что конкретно. Его руки, похожие на клешни рака, лежат на коленях.

— Отлично! — поспешно добавляю я, пытаясь протиснуться между кроватью, тумбочкой, телевизором и столом, на котором остался нетронутым завтрак. — Что сегодня будем петь? — Я немного подождала, не очень-то надеясь на ответ. — «Ты мое солнышко»? — спрашиваю я. — «Теннесси вальс»?

Я пытаюсь в этом уголке за кроватью вытащить из кофра гитару — здесь слишком тесно для моих инструментов и моего живота. Кое-как пристроив гитару себе на живот, я беру несколько аккордов. Потом, немного подумав, откладываю инструмент в сторону.

Роюсь в сумке в поисках маракасов — у меня тут множество небольших музыкальных инструментов для подобных оказий. Я осторожно кладу инструмент на его изогнутую руку.

— На случай, если захотите присоединиться. — Потом начинаю негромко напевать: — «Возьми меня с собой, возьми меня…»

Окончание повисает в воздухе. В каждом человеке живет желание закончить знакомую фразу, поэтому я надеюсь, что он пробормочет «туда». Я смотрю на мистера Докера, но он продолжает молчать и неподвижно сжимать в руке маракас.

— «Купи мне орешков и крекеров, и наплевать, что не вернусь назад».

Я продолжаю петь, аккомпанируя себе на гитаре, встаю.

— «Позволь мне поболеть за нашу команду; если наши проиграют — какой позор! Раз, два, три…»

Неожиданно рука мистера Докера взмывает вверх, и маракас летит мне в лицо. Я чувствую кровь на губах. Я настолько изумлена, что отступаю назад, из глаз брызгают слезы. Я прижимаю руку к рассеченной губе, не желая, чтобы пациент заметил, что сделал мне больно.

— Я чем-то вас обидела?

Мистер Докер молчит.

Маракас упал на подушку.

— Я сейчас протяну руку и достану инструмент, — осторожно произношу я, и, когда я наклоняюсь, он опять меня бьет. На этот раз я спотыкаюсь, падаю на стол и опрокидываю поднос с завтраком.

— Что здесь происходит? — восклицает Ванда, врываясь в палату. Смотрит на меня, на перевернутый стол, на мистера Докера.

— У нас все хорошо, — заверяю я ее. — Все хорошо.

Ванда пристально, многозначительно смотрит на мой живот.

— Ты уверена?

Я киваю, и она пятится из палаты. Теперь я предусмотрительно присаживаюсь на край батареи перед окном.

— Мистер Докер, — негромко окликаю я, — что не так?

Когда он поворачивается ко мне лицом, в его блестящих от слез глазах бьется ясная мысль. Он обводит глазами палату — от казенных занавесок до аппарата искусственного дыхания за кроватью и пластмассового кувшина с водой на тумбочке.

— Все, — бросает он.

Я думаю об этом человеке, имя которого раньше мелькало на страницах журналов «Деньги» и «Успех». У которого раньше были тысячи подчиненных, а дни он проводил в роскошном угловом кабинете с шикарным ковром и кожаным вращающимся креслом. На мгновение мне захотелось извиниться за то, что я достала гитару, за то, что своей музыкой раскрыла его заблокированное сознание.

Потому что есть вещи, которые мы хотим забыть.

Куклу, которую я закопала у дома соседки в день смерти отца, звали Милашка Синди. Я просила ее в подарок на минувшее Рождество — реклама по телевизору утром по воскресеньям совершенно вскружила мне голову. Милашка Синди умела есть, пить, пи́сать и говорить, что любит тебя.

— А карбюраторы она чинить не умеет? — шутил папа, когда я показала ему свой список подарков на Рождество. — А ванную вымыть?

Раньше я плохо обращалась с куклами. Остригла своих Барби маникюрными ножницами. Оторвала Кену голову, хотя в свою защиту могу сказать, что голова оторвалась случайно, когда кукла выпала из корзины на моем велосипеде. Но с Милашкой Синди я носилась как с собственным ребенком. Каждый вечер я укладывала ее в кроватку, которую поставила у своей кровати. Каждый день купала. Катала по подъездной дорожке к нашему дому в колясочке, которую мы приобрели на распродаже.