Особые обстоятельства - [25]

Барановы, радостно за нею приглядывая, разбирали припасы, выкладывали на разостланный плед сыры, колбасу, ветчину, хлеб, бутылку «Экстры» и несколько жестяных банок с мясными и рыбными консервами. Всего этого хватило бы на добрый взвод молодых солдат.

— На свежем воздухе все умнем, — пояснил сияющий Баранов и, повернув упаковку плавленного сыра, который любил еще с ученических лет, с хохотом прочел:

— «Плавленый сыр — друг в семье, спутник в дороге». Ну до чего только не додумаются!

— Хох-хо-хо, — смеялась Валерия, еще пуще на природе покрасивевшая.

Тем временем Юлька бросила букет и на босых ногах легко, как сквознячок, побежала к нам, высоко поднимая над головой поблескивающую на солнце бутылку:

— Смотрите, что я в травке нашла!

— Оставь, — махнула рукою Валерия, — это папа прошлый раз выбросил.

— Да-а, там какие-то жучки заснули.

Я подошел к Юльке. Бутылка была из-под портвейна, липкая внутри, и в ней в самом деле нашли свою погибель несколько жучков и мурашей, может быть, в поисках пищи либо из любопытства заглянувших в стеклянную ловушку. Я рассказал Юльке, как им хотелось домой, в муравейник, под листочки, в норки, как мучались они, пытаясь выбраться, девочка опечалилась, у нее отквасилась нижняя губа. Насмешливо сощурившись, Баранов тоже слушал.

— И чего только вы, газетчики, не насочиняете. Об каждой букашке рыдать… Давайте-ка лучше к столу, — смягчил он свое наступление и принялся вспарывать ножом консервную банку, оставляя на скрипящей жести острые выскрии…

Я не стал с ним тогда спорить — постеснялся, потому что все-таки считал себя их гостем. Сколько из-за такой вот ложной деликатности допускаем мы непоправимых ошибок и какою ценой после за это платим! Если бы я тогда посмотрел, как распоряжался Баранов порожними консервными банками, если бы вмешался, не сидел бы он теперь, вероятно, передо мною, выдавливая из себя, как из засохшего тюбика, трудные слова. А я рассиропился, пил водку, жрал консервы и прочую снедь, и пейзаж вокруг становился все ярче, все выразительнее, и птицы — луговые, коньки, пеночки-теньковки, всякие славки — у речки, в воздухе, в лесу пели все заливистей, и вдали, в таежной глухомани, бессчетное число кукований дарила кому-то из нас кукушка.

Вскоре Юлька в одиночестве угомонилась, достала куклу с льняными косами, в пышном платье, с послушно закрывающимися глазами, сказала, что пойдет ее укладывать баиньки, и сама забралась в машину и там затихла.

— Заснула, — вздрагивающим шепотом сообщила Валерия.

У Баранова на глаза от нежности навернулись слезы:

— Я… я не знаю, что за существо такое растет: послушная такая, умница. Нет, ты не думай, что все родители считают своего ребенка самым лучшим. Мы так долго Юльку ждали, уж отчаялись… Валерия лечилась, лечилась… Да не морщись, Валера, ведь с другом говорю!.. Давай, дружище, выпьем за здоровье Юльки, за ее светлое будущее!

Эту стопку я выпил охотно.

С тех пор не виделись мы с Барановым года четыре, да, точно, четыре года. Я уезжал учиться в Москву, скитался по командировкам, работал, куда-то все время торопясь, недосыпая и недоедая, и существование Баранова, Валерии и даже Юльки — из головы вон! И вот так живо все вспомнилось, будто вчера лишь было, и внутри у меня замерзало, сжималось, ибо неспроста ведь Баранов напомнил ту поездку.

— Говори, наконец! — едва не закричал я.

— Второй класс Юлька кончила… П-полмесяца назад ездили мы на старое место. Юлька бегала босиком… наступила на консервную банку… на ржавую консервную банку… Царапинка была пустяковая… Валерия смазала йодом, и вроде все прошло… Потом ножка стала гноиться. Юлька занемогла, температура… Это уже после, дома, когда об этой поездке и забыли… Потащили в больницу. Ну, эти врачи коновалы, разве они что понимают? — Баранов как будто обрадовался возможности кого-то обвинить, поносить врачей, принялся их передразнивать: — «Диагноз сразу поставить не удалось… Смазанные симптомы»… Какой-то остеомиелит кости, что ли, придумали. И с операцией запоздали. А девочка, а Юлька моя погибала, и все звала, все звала… Прописать про них, п-подлецов!..

Он заколотился в кресле, лающе закашлял.

Я вспомнил, как меня спасали врачи, выхаживали сестрички.

Я ничем не мог помочь Баранову, не мог сказать, о чем думал перед его приходом, не мог даже напомнить про бумеранг, лишь с трудом скрывая неприязнь, поскорее налил ему коньяку, а сам, вытянув зубами из колбочки пробку, сунул под язык спасительную крупинку нитроглицерина.

В лесных чащобах

Л. Фомину

Он чувствовал, что красив. Раздвинув выпуклой грудью ветви и камыши, он замирал над водою разглядывая себя. Он видел свою шелковистую бурую шерсть, переходящую в короткую гриву на холке; видел тяжелые, будто окаменевший раскрытый цветок, рога свои; видел желтоватую бороду, нос, горбатый, гордый, с узкими дрожжливыми ноздрями; видел и свой глаз, большой, чуть навыкат, с темно-коричневым словно тающим зрачком. Он ощущал каждый мускул своего огромного литого тела — упругий и мгновенно послушный.

Он трогал губами свое отражение, и оно колебалось, расплывалось кругами, и пахучая утренняя вода сладко щекотала горло. Однако тут же он забывал о том, что глядел на себя, ноздри его просеивали росистый воздух, отделяя и оценивая тысячи запахов. Он был слишком осторожен, чтобы доверять тишине. Чуть прикоснется к ноздрям неведомая или опасная струйка — и помчат его голенастые неутомимые ноги, пружиня разнятыми копытами. Вечный бродяга, он уйдет далеко, в самую непроглядную лесную глухомань.