Особые обстоятельства - [14]

В химчистке, когда Сонечка осматривала на приемке одежду, облитую какой-нибудь дрянью, сразу хотелось бежать и мыть руки, и к горлу подкатывала тошнота. А здесь она как-то не задумывалась над тем, что перед нею объедки, ее не дергало, не мутило; она сваливала остатки в одну тарелку или металлическую мисочку, остальные посудины бережно составляла стопкою; единственная забота была — все в целости доставить в посудомойку.

На иных столиках лежали деньги: копеек шестьдесят-семьдесят, а то и рубль. Сонечка удивлялась, не понимала, что с ними делать, официантка Рита, фигуристая блондинка, пояснила:

— Люди торопятся, вот и подсчитывают сами и оставляют — грамотные ведь.

Сонечка еще пуще удивилась:

— И не обманывают?

— А чего обманывать? У нас клиент постоянный. Да и копеечное дело…

В пять часов сами стали обедать. У Сонечки, привыкшей почти всю смену сидеть, горели подошвы ног, жали туфли, но она о том никому не сказала, терпела, переминаясь, и дождалась, когда Надежда Николаевна позвала ее: «Чего стоишь, как неродная?» Надо было расторопно за час поменять скатерти, приборы, подготовить все к вечернему наплыву гостей, и потому особых разговоров не заводили, так — перебрасывались словечками.

— Тебе надо сшить форму, — сказала Сонечке Надежда Николаевна, изящно держа в руке с оттопыренным мизинчиком выгнутую тяжелую вилку. — Материю дадим. В ателье договоримся.

— У меня сестра в ателье работает.

Все посмотрели на Сонечку с таким интересом, что у нее во рту застрял кусок бифштекса. Вот чудачки! Она бы ни за что у сестры шить не стала. Ходи на примерки, не ходи — толку никакого, все равно сошьют по лекалам. У Сонечки высокая грудь, а при таком росте такой бюст — не по стандарту, и заранее ясно, что платье станет топорщиться и полезет в поясе вверх…

— А сынишку тебе придется через день в интернат, — опять заботливо проговорила Надежда Николаевна.

На этот раз никто не вскинулся, не выпялил глаза.

«Все про меня знают», — даже с каким-то облегчением догадалась Сонечка и кивнула: а ведь правда… как она сама не побеспокоилась?

Рита устало откинулась на спинку стула, выпрямила ноги, и Сонечка чуть не ахнула: на больших, красиво очерченных икрах вздулись черно-синие узлы и от них, точно реки по географической карте, разбегались выпуклые вены.

«Вот бедняжка, — промелькнуло в голове у Сонечки, — отчего же это у нее?»

Но тут, звонко себя по литым коленям ладонями хлопнув, поднялась Надежда Николаевна и позвала приниматься за работу.

И началось, и закрутилось. Никогда бы прежде Сонечке на ум не взбрело, что вечерами в ресторан валом валит народ, она уже не думала — смотрят на нее или не смотрят, едва успевала освободить столик от грязной посуды, смахнуть с него щеткой в совок крошки и окурки, как тут же на стулья бросались новые гости, и уже Рита, или Рая, или Нонна вопросительно стояли перед ними с блокнотиками-счетами, уже по-цирковому несли, высоко подняв на растопыренных пальцах, подносы, уставленные графинчиками, закусочками, мисочками с солянкой. «Не то что в „Колизее“», — почти бессознательно отметила Сонечка. Из музыкальной машины расслабленно, малокровно сулили:

Не надо печалиться, вся жизнь впереди,

Вся жизнь впереди, надейся и жди…

Потом завели любимый Сонечкин шлягер, который она частенько ставила под иглу проигрывателя дома, но она его едва ли воспринимала — катила, катила тележку с безмолвно бьющимися друг о дружку посудинками, рюмками, фужерами, и ноги плохо подчинялись ей, а в ушах наплывал комариный звон. Сквозь этот звон кухня шипела и скворчала, наполняя воздух маслянистыми запахами, на раздаче охрипший голос повторял за официантками: «Три салата, пять „табака“, мясо тушеное в горшочке, еще одно мясо…» Пулеметами строчили кассовые аппараты…

От ужина Сонечка отказалась. Скорее домой, упасть в постель, закрыть глаза!

— Да-да, идем, идем, вместе, — подхватила Надежда Николаевна.

На воле из весенней чернильной темноты вылетал легкий ветерок, пропахший влажной землей и клейким ароматом раскрывшихся почек. С отдаленного междугородного шоссе, не ведавшего никогда отдыха, волнами доносился приглушенный гул; вдоль улицы неясно светили фонари, и казалось, точно смотришь на них вприщур; большие дома, остывающие после дневного напряжения, представлялись немного грустными; небо над работающим невдалеке отсюда заводом, там, где напряжение это, как и на шоссе, почти не спадало, трепетало брусничного цвета заревом. Сонечка про себя удивилась, что может, оказывается, еще видеть и слышать, и так глубоко дышать. Сколько раз она сегодня удивлялась.

И Надежда Николаевна ее удивила.

— Совершенно идиотская песня, — дружески взяв Сонечку под руку, начала она. — «Не надо печалиться» — это правильно, но недостижимо. Что вся жизнь впереди, это не у всякого, а вот — «надейся и жди» — стало быть, сложи лапки, все само собой привалит? Гиблое дело.

Она ожидала, видимо, от Сонечки какого-то отклика, но Сонечка отмолчалась, и, наверное, лучше бы было, если б Надежда Николаевна от нее отстала. Парамонова чутко уловила:

— А я — не отстану! Я ведь понимаю, милая девочка, что творится у тебя на душе. Не дергайся, а выслушай, выслушай. Экий дикообраз… Ты одолей себя. И учти: никогда больше в жизни легко не будет, никогда. Здесь отступишь, там уступишь, и что? — Она даже приостановилась и чуть развернула Сонечку к себе, силясь различить выражение ее лица. — Посеешь поступок — пожнешь привычку, посеешь привычку — пожнешь характер. Пока характера у тебя нету, упрямничанье одно… Ладно, завтра у тебя день гулевой, отдохни, подумай… Затащила бы я тебя к себе, чаем бы напоила, да поздно и ты на ногах едва держишься. Ну бывай, мне — сюда.