Особенный год - [8]

— Да, с правилами уличного движения шутить не рекомендуется, — заметил Хаваш.

— Более того, — продолжал шофер, — Гали и психически пострадал. Спустя несколько месяцев после вынесения приговора я навестил его в тюрьме. Он как увидел меня, так и залился слезами. Начал говорить о своем дне рождения. Ему как раз в тот день исполнилось двадцать два года, а просидел-то он всего-навсего несколько месяцев. Он весь так и задрожал, отвернулся и долго не мог со мной разговаривать. На меня эта сцена сильно подействовала: как-никак односельчанин и друг стоял передо мною. «Шани, — говорю я ему, — теперь уж ничего не изменишь». А он, словно не замечая меня вовсе, и говорит: «Вчера я получил письмо от невесты. Она знает, что я совершил аварию. Пишет, что будет ждать меня». «А она знает, сколько тебе дали?» — спросил я. «Нет, — замотал он головой. — Я ей об этом не писал, не решился. Она приехала ко мне на свидание. Была у меня, но я и на этот раз не решился сказать ей об этом. Бедная мама! Она с тех пор, как узнала, что меня посадили в тюрьму, ни жива ни мертва. У нее и раньше-то было больное сердце, а теперь… Я ее единственная надежда и опора. Все деньги, что я зарабатывал, до последнего филлера отдавал ей…»

— А как же у него это случилось? — тихо спросил у ефрейтора Шевелла.

— Мне он сказал, что по глупости. Ехал он по шоссе, где его остановили двое гражданских и попросили, чтобы он подбросил их до села, до которого оставалось всего несколько километров. Сначала он не хотел их брать, а потом подумал: почему не подвезти несколько километров? Махнул им рукой, чтобы лезли в кузов.

— Как же он решился на такое, ведь устав запрещает сажать в машину гражданских? — спросил Кардош.

— И я его об этом спрашивал во время свидания в тюрьме, — заметил Беркеш. — Говорю, неужели ты не понимал, что ты делаешь? Он ответил, что, оказавшись за решеткой, обо всем вспомнил, все обдумал. Он знал, что брать пассажиров строго запрещено.

Солдаты, переступая с ноги на ногу, внимательно слушали Беркеша, который продолжал:

— Когда он свернул на шоссе, то почувствовал какое-то волнение. Проехал несколько сот метров и затормозил, хотел крикнуть гражданским, которые сидели у него в кузове, чтобы они слезли, что дальше он их не повезет…

— Ну и почему же не крикнул? — заволновался Кардош.

— Но не сделал этого, по-видимому, по легкомыслию, а может, не хотел, чтобы те считали его трусом. Он и сам не знает, почему он их не высадил. Мне же сказал так: «Знаешь, Фери, я и сам не знаю, что стало со мной в тот момент. Сердце билось учащенно, пот выступал на лбу, а я все ехал и ехал, хотя очень боялся, как бы мне навстречу не попался командир или еще кто из роты… Сжал я баранку и все сильнее давил на педаль газа. Хотелось поскорее расстаться со своими пассажирами. В душе я уже тогда решил, что больше никогда ни одного человека не посажу с дороги… Совесть так меня мучила, что я почти не соображал, что я делаю. А тут впереди меня показалась крестьянская повозка с сеном. Будь я в другом состоянии, я не стал бы так опрометчиво обгонять ее. А тут в меня словно бес вселился, который все подгонял и подгонял меня. Я пошел на обгон и прибавил газу. И тут вдруг увидел трех велосипедистов, ехавших мне навстречу, но с управлением я уже не справился… Не смог…»

Беркеш немного помолчал, а затем продолжил свой рассказ:

— Гали задавил насмерть молодую женщину. Он вдруг стал убийцей, а ведь такой тихий парень был, что его ни о чем и предупреждать-то не нужно было: сам все знает. Он тяжело переживал свою вину. Я его тогда пытался, как мог, утешить, но он только рукой махнул. Сказал, что он все равно не успокоится. Вот уже полгода, как он сидит. За это время чего он только не передумал. А двое маленьких детишек лишились матери. Он хотел взять их к себе, когда выйдет на свободу. Но ведь этим всего не исправишь и родную мать им не заменишь. Государство, общество со временем простят ему его преступление. И судимость, придет время, с него снимут. Освободят, когда срок кончится, так как он для общества вовсе не потерянный человек. Он не уголовник какой-нибудь, не хулиган, не бандит… Кто-кто, а я-то уж знаю. Работал он всегда честно и после освобождения так же работать будет. Но, как он мне на свидании признался, никогда, до самой своей смерти, не простит себе того, что он лишил двух крошек родной матери, задавил женщину, и только потому, что нарушил правила движения.

— Да, некрасивая история, — печально произнес Шевелла.

— Хоть и не нарочно, но человека убил, — добавил Кардош.

— Если кому из вас когда-нибудь придется сесть за руль машины, запомните, как тут метко заметил товарищ Беркеш, что с правилами движения нельзя шутить, — строго официально сказал Хаваш.

— Да, конечно, — подтвердил Беркеш.

— Об этом печальном случае должен знать каждый армейский шофер, — заметил Кардош.

— У нас в части об этом всем известно, но нужно не просто знать, а сделать для себя соответствующие выводы, — поучал солдат Хаваш.

— Разумеется, нужно, — снова поддержал ефрейтора Беркеш. — Гали в свое время тоже рассказывали о подобных случаях. Больше того, в части нам даже специальный фильм показывали. А перед каждым рейсом предупреждали: «Товарищи, будьте внимательны! Строго соблюдайте правила движения!» Порой нас такие напоминания даже раздражали. Мы подчас думали: и зачем только каждый день твердить одно и то же, а иногда даже по три раза на день, когда достаточно сказать один раз, и все. «Фери! — говорил мне Гали во время свидания. — Скажи всем нашим ребятам, чтобы они не пропускали мимо ушей того, что им говорят. Очень плохо сидеть в тюрьме, не человеческое это занятие. Но еще хуже, когда тебя постоянно, ежеминутно мучит совесть. Лежишь ночью на нарах, не спишь, а в голове все одна мысль: как же это я такое сделал? Плакать хочется, а не можешь, а горло так и сожмет, и сожмет, словно тебя душит кто. Я только один раз и плакал, когда ко мне на свидание приехала невеста. «Послушай, Шани, — сказала она мне, — а ведь ты заикаться стал». Я только тогда и сам заметил, что не могу свободно, как прежде, говорить, а все как-то спотыкаюсь. Я теперь уже не тот, каким был до этого случая. Я теперь осужденный, который отбывает наказание за свое преступление. Но страдать приходится не только мне. Из-за меня мама слегла в постель. Невеста тоже очень переживает. Ведь мы с ней хотели в том году пожениться. Ждет она меня, хотя и страдает сильно. Она никому не говорит, что жених ее в тюрьме сидит: стыдно сказать. А ждать еще четыре с половиной года…»