Основание - [43]

– Ира. Ирина.

– Замечательное имя! – с энтузиазмом воскликнул я. – А теперь Ира, ты мне спокойно расскажешь, кого я убил, и мы придумаем, как нам больше не допускать такого безобразия.

В лабораторию тихо вошел Роберт Карлович, поставил перед Ириной мягкие домашние тапочки розового цвета и перед тем, как выйти, спросил:

– Андрей, кофе принести?

– Да, Роберт Карлович и, если можно, с коньяком, – с признательностью ответил я.

– Так кого я там убил? – возобновил я прерванный разговор.

– Сейчас расскажу. Тебе будет интересно, – пообещала она. Ты ведь знаешь, кто такие граспéссы?

– Теоретически знаю, – подтвердил я, – никогда не видел, но знаю.

– Можешь полюбоваться, – чтобы мне удобнее было любоваться, Ирина медленно два раза повернула из стороны в сторону очаровательную головку. Я выжидательно молчал.

Сейчас я тебе опишу, что ощущаю при срабатывании секвенции. Я – аудио-граспéсса. Понимаешь, что это?

– Думаю, что понимаю. Ты воспринимаешь грэйсы через слух.

– Да, правильно. Послушай, как это происходит, – не отрывая взгляда от своих ступней, обутых в уютные розовые тапочки, Ирина начала рассказывать:

– Когда завершается секвенция, кажется, я начинаю слышать всю вселенную. Я слышу, как нежно и трогательно звучит каждая частичка, каждый атом. Я не могу их сосчитать, их очень много. У каждой частички свой голос. У многих голоса совсем одинаковые, но они не сливаются, звучат по отдельности. Потом, вступают ноты отдельных элементов секвенции. Голоса частичек тут же умолкают, и, кажется, что они напряженно слушают секвенцию, от которой может зависеть судьба каждой из них. Завершается последняя нота, и снова несмело начинают звучать частички. Вдруг, некоторые из них начинают умолкать. Они беззвучно исчезают, как будто лопаются мыльные пузырьки. После срабатывания одной секвенции лопаются сотни, иногда тысячи пузырьков. И я, и остальные частички понимаем, что лопнувшие пузырьки никогда больше не зазвучат, они умерли.

Ира замолчала, посмотрела мне в глаза и тихо сказала:

– Многие из наших считают, что мы слышим монады. Девушка продолжала смотреть мне в лицо, ожидая реакции.

Определенно я где-то слышал это слово «монада», но кто это или что это, припомнить сразу не получалось. А коль скоро я не знаю, что такое монада, может и вправду убиваю их тысячами, не ведая греха, как микробов. Микробы помогли всё расставить по местам. Я вдруг вспомнил школьную хламидомонаду и почему-то эвглену зеленую. Кажется, я начинаю что-то понимать. Девочка борется за права одноклеточных водорослей. Очень благородно. Ради такого дела не жалко удавить десяток-другой Траутманов.

Общеизвестно, что с сумасшедшими не стоит спорить, иначе они могут впасть в буйство. Я незаметно подобрал ноги под сидение стула, чтобы, если что, можно было быстро вскочить и отбежать на безопасное расстояние, и заверил девушку, что являюсь убежденным защитником природы. Стараясь отвлечь ее от идеи  немедленной расправы с виновником геноцида одноклеточных, я начал рассказывать о том, как меня беспокоит судьба уссурийских тигров, гигантских панд и варанов острова Комодо, упомянул, что летние страдания белых медведей в московском зоопарке вызывают моё живейшее сочувствие и постарался объяснить, что мысль о необходимости защиты одноклеточных водорослей мне прежде просто не приходила в голову. А теперь я понимаю, что эта идея заслуживает всяческого внимания, и я начну пересматривать свои экологические убеждения в сторону большей бескомпромиссности прямо сейчас. Я с облегчением отметил, что мой монолог произвел на Ирину большое впечатление. Она слушала меня буквально с открытым ртом. Не то, чтобы совсем открытым, но несколько приоткрытым, если точнее. Почему-то она слегка начала нервничать. Я это определил по тому, что следующий вопрос она практически выкрикнула:

– При чём здесь водоросли?

Я связно и логично принялся объяснять, при чём здесь водоросли.

Настроение у скорбной умом девушки начало быстро улучшаться, она даже слегка мне улыбнулась и принялась довольно спокойным голосом объяснять, каких именно монад имела в виду. Сначала она полностью отмежевалась от водорослей. Оказалось, что их судьба ей абсолютно не интересна. Потом Ирина призвала меня не путать монады, о которых она говорила, с монадами Пифагора, Платона и Лейбница. Я вполне искренне её заверил, что такое мне просто не могло прийти в голову. Далее Ирина отметила, что говоря о монадах, такие мыслители, как Нумерий, Николай Кузанский и ван Гельмонт подразумевали совсем не то, что подразумевает она, Ирина. Искренне меня обрадовал тот факт, что идея монад, исповедуемая Дж. Бруно, в той или иной степени отвечает идеям Ирины. Обрадовался я в частности из-за того, что встретилось знакомое имя, и мне удалось показать девушке, что я кое-что понимаю в истории философии. Свою эрудицию я продемонстрировал замечанием:

– А-а-а, Бруно? Которого сожгли? – и получил благосклонную улыбку в ответ.

Затем Ирина в двух словах объяснила мне, что такое монады по ее мнению. Я знаю за собой способность объяснять сложные вещи простыми словами, поэтому столкнувшись с подобным талантом, могу его оценить по достоинству. Должен заметить, что Иринин дар популяризатора практически приближался к моему собственному. А это совсем не плохо, можете мне поверить.