Основание - [23]

Воспользовавшись демонстративной приязнью своего хозяина (хозяина дома, где я гощу, а не моего хозяина, как для Хлыща), я постарался уточнить кое-что по занимавшим меня вопросам. Сначала я спросил про секвенцию, проявившую себя во время принесения мною клятвы. Петров охотно ответил, что существует механизм, основанный на специальной секвенции, позволяющий обеспечить неукоснительное соблюдение того или иного обещания. Одним из составляющих событий этой секвенции является убежденность обещающего в том, что он сдержит свое слово. Обещание, данное в рамках такой секвенции практически невозможно нарушить. Если же приложить специальные усилия для нарушения обещания (как я понял, речь шла о применении с этой целью других секвенций), отступника ожидают весьма серьезные неприятности. Если я правильно понял Петрова, речь шла не просто о неизбежной и быстрой смерти, но и о неких посмертных муках. Вопросы жизни после смерти меня заинтересовали гораздо позже, поэтому в тот момент меня вполне устроило мутноватое описание неизбежной кары. Сейчас, пожалуй, я об этом сожалею. Теперь у меня есть основания полагать, что Петров мог бы рассказать кое-что, о чем я сам узнаю еще не скоро. Если узнаю вообще когда-нибудь при жизни.

Объяснение секвенции нерушимого обещания, полученное от Петрова, кое-что сделало более понятным, но полного удовлетворения я не испытал. Поэтому, рискнув показаться навязчивым, я спросил:

– А вы смогли бы как-то пояснее изложить состав секвенции, дать некое формальное определение?

– Формальное определение секвенции так и называется – формула или рецепт секвенции, – объяснил Петров. – А звучит формула следующим образом: «Находясь внутри пентаграммы, принять документ, подписанный твоей кровью». Могу добавить, что пентаграмма является локатором секвенции, а кровь идентификатором. Но об этом в своё время тебе расскажет Роберт, полагаю.

– И всё? –разочаровано спросил я.

– И всё, – охотно подтвердил Петров.

– А зачем тогда полиграф? – не сдавался я.

– Чтобы понять, что секвенция состоялась, и ты не нарушишь обещания.

– А эфиром зачем было палец мазать? – я никак не мог поверить, что рецепт так прост.

– Чтобы не занести тебе в ранку заразу, Траутман! – рявкнул старец. Кажется, я его слегка достал.

– А почему эфиром, – не мог понять я, – всегда же спиртом мажут!

– У меня есть сведения о твоей специфической реакции на этиловый спирт, – немного смущенно, как мне показалось, прогудел старик, – а в чём именно она заключается, я не знаю, расскажешь, может быть?

– Это значит, что теперь я смогу и сам использовать эту секвенцию? – проигнорировав вопрос, спросил я.

– Конечно, сможешь, – хмыкнул Петров. – Как только заполучишь пирамидки для пентаграммы, тут же и сможешь.

Я понял, что изготовлению пирамидок прямо сейчас меня обучать не будут, и ловко сменил тему беседы, поинтересовался о взаимоотношениях между Петровым и Робертом Карловичем. Меня беспокоило упоминание Робертом Карловичем специалистов по секвенциям – религиозных фанатиков, с которыми Роберт Карлович сотрудничать был не в силах. Хотя Петров производил впечатление предельно здравомыслящего человека, полной убежденности, что речь шла не о нем, у меня не было. Вскоре Петрову удалось меня в этом отношении успокоить. О моем первом учителе, Роберте Карловиче, он отзывался с неизменной симпатией. Определенное удивление у меня вызвало ироничное отношение к Роберту Карловичу в части его успехов в бизнесе. Со слов Петрова, я понял, что Роберт Карлович является фактическим владельцем банковской империи, в офисе которой он меня принимал. При этом мне было дано понять, что в области бизнеса Роберт Карлович занимается мелковатыми вещами, не достойными серьезного человека. Что является вещами, достойными серьезного человека, я спросить постеснялся. Скромность и деликатность являются неотъемлемыми чертами моего характера, знаете ли.

Еще я спросил у Петрова, как он относится к отстранению широкой публики от знаний о секвенциях. При этом я ненавязчиво пытался выведать про то, что именно составляет предмет секрета. Мне удалось сформулировать три предположения о предмете ревностно оберегаемой тайны. По моей версии это могло быть:

– само представление о секвенциях, как таковых;

– некая персональная коллекция секвенций: активных и безразличных;

– что-то еще, о чем я пока не догадываюсь.

Я ожидал, что мой вопрос введет Петрова в задумчивость, хотя бы и не долгую. Я ошибался. Про представления о секвенциях, как таковых, Петров ответил, что лично он бы не возражал, если бы эти знания сделались достоянием широкой общественности. При этом он предвидит вызванные этим массовым знанием кризисы религии, философии, этики, науки, политики и кризисы много чего еще, что не приходит сразу в голову. Однако, по мнению Петрова, такие кризисы пойдут человечеству только на пользу.

Спросить, почему Петров, несмотря на свою явно выраженную активную позицию, не попытался подстегнуть таким образом человеческий прогресс, я постеснялся. Кажется, я уже упоминал свою деликатность.

Говоря о личной коллекции секвенций, Петров с видимым удовольствием ознакомил меня с довольно пространными рассуждениями на эту тему. По его словам выходило, что секвенции, несмотря на свою некоторую эфемерность, в качестве объектов собственности ближе к золоту или недвижимости, чем, скажем, к мелодии, или алгоритму. Одновременно с этим, он высказал предположение, что союз владельцев коллекций секвенций пошел бы на пользу не только участникам союза, но и человечеству в целом. Именно в таком контексте я был впервые ознакомлен с концепцией Секвенториума. Здесь же Петров высказал идею о законодательном запрещении частного использования секвенций – секвенции должны сделаться собственностью сообщества и выполняться лишь централизованно. Будучи убежденным борцом против ограничения личных свобод, я резко высказался против этой идеи, но в спонтанно возникшей дискуссии старый софист одержал полную победу, не оставив от моих доводов камня на камне. Я это объяснил тем, что Петров был заранее готов к такому спору, поэтому остался при своем мнении.