Ослепительный цвет будущего - [81]

Ее пальцы теребят кромку блузки в ромашках на участке, где выскочила нитка.

– Бедная Цзинлинь, – произносит Фэн. – Она… да, готова поспорить, ей бы очень хотелось влюбиться перед тем, как умереть.

Небо окрасилось бархатистым индиго; его оттеняют темные серебристые облака.

Однажды мама сказала мне: «В облаках, которые ты видишь ночью, таятся обещания».

– Птицу я тоже видела, – продолжаю я. – И, кажется, она видела меня. Но она не спустилась, она не…

Мой голос надламывается, и мне вдруг срочно нужен глоток воздуха.

– Может, она не хотела, – очень тихо произносит Фэн. – Может, этого было достаточно.

– В смысле? Она сказала мне поехать в Тайвань, значит, ей нужно мне что-то поведать.

– Может быть, на самом деле ей нужно просто помнить, – говорит Фэн. – И чтобы помнили ее.

Дым, пластами проплывая мимо, пританцовывает в воздухе ночного рынка. Я шумно тяну суп из миски, полной широких квадратиков плоской рисовой лапши, – несладкая закуска, которую заказала мне Фэн. Мы здесь вдвоем – сидим на лавке и наблюдаем, как дети играют с собакой. Они сидят на корточках и хихикают над болтающимися шелковистыми собачьими ушами.

Потом один из детей вскакивает и начинает кричать:

– Agong! Agong!

Мать спешит к ним, чтобы утихомирить. Она выдает длинную вереницу слов, но мне не удается их расслышать. Она выглядит обезумевшей.

– Что происходит? – спрашиваю я Фэн.

– Девочка говорит, что видит дедушку. А ее мать отвечает, что это невозможно.

– Почему?

Фэн пожимает плечами.

– Мать говорит, их дедушка на небе. «Нет, не на небе», – возражает маленькая девочка. «Откуда ты знаешь?» – спрашивает ее мама.

Девочка трясет головой.

Всего через несколько часов сорок седьмой день подойдет к концу.

– Маленькая девочка говорит: «Потому что на небо отправляются только ангелы». А теперь… мать отвечает, что их дедушка и есть ангел. Но девочка ей не верит.

Мы молча наблюдаем, как мать уводит девочек прочь. Та, что постарше, – она и устроила сцену – оглядывается через плечо, не прекращая глядеть куда-то вдаль.

– Дети знают истину, – очень тихо произносит Фэн.

Я поворачиваюсь к ней.

– В смысле? Что ты имеешь в виду?

– Они еще не научились жить с пеленой на глазах. Эта привычка приходит с возрастом. Дети всегда точно знают, что они видят. Именно поэтому духи не могут от них спрятаться.

Духи не могут от них спрятаться.

Я вспоминаю о птице, и о ее перьях, и о своих страшных снах, в которых она страдает и исчезает.

Я смотрю на город, на автомобили и мотоциклы, стекла и фонари. Здания вдалеке мерцают и светятся – россыпь искусственных звезд.

Мы наблюдаем, как молодая пара проходит через ночной рынок, толкаясь плечами, пальцы рук крепко переплетены. Они едят десерт напополам, улыбаются друг другу и смеются.

– Ты когда-нибудь была влюблена? – спрашивает Фэн.

– Не знаю, – отвечаю я, но чувствую, будто вру.

Любовь… А что мы на самом деле о ней знаем?

81 Осень, десятый класс

Прошло почти два месяца с тех пор, как Нагори сообщил мне про берлинскую выставку молодых художников, а папа до сих пор не обмолвился об этом ни единым словом. Видимо, мама решила ему не говорить. Будь что будет.

Шел июнь, и мне казалось, что у меня есть еще куча времени, но Нагори то и дело спрашивал, как продвигается подготовка.

– Что, черт подери, мне рисовать, Аксель?

Я плюхнулась на диван лицом вниз и вжалась носом в твидовую обивку. Мой скетчбук лежал на полу, куда я швырнула его ранее – чтобы не пришлось смотреть на уже начатые рисунки.

– Я вообще не понимаю, как сделать это долбаное портфолио.

– А что не так с рисунками, над которыми ты уже работаешь? – спросил он, вдавливая аккорды в свою электронную клавиатуру. Он сделал потише; я слышу стук его пальцев по пластику лучше, чем сами ноты. – Разве ты не рисовала после уроков?

– Все это не подходит. Я не могу просто продолжать рисовать эти странные, сюрреалистичные, схематичные… штуки. Если я правда хочу попасть на выставку, то должна отправить работы, которые более…

– Глубокие? – попробовал угадать он.

– Да, точно. Глубокие и более-менее законченные.

– Ну, на это просто нужно немного времени. Но я не уверен, что можно попытаться сделать работы глубокими. Мне кажется, именно так получается… претенциозный хипстерский отстой.

– Хипстерский? Ты серьезно? И это говорит мистер Опера Электроника!

Он вскидывает руки.

– Эй, я не изменяю своим принципам, чтобы стать «глубоким». Я просто стараюсь делать то, что мне искренне интересно. И ты все это делала, пока не начала волноваться из-за выставки и носиться со всем как заяц с морковкой.

Я вскинула брови.

– Заяц с морковкой?

Он пожал плечами.

– Пробую разные варианты. Курица с яйцом – сексизм какой-то. А вот зайцем может быть кто угодно.

– И то верно, – сказала я.

Аксель нажал кнопку, и маленькие красные огоньки на клавиатуре погасли. Он отодвинул мои ноги в сторону и плюхнулся рядом.

– Думаю, Нагори хочет, чтобы ты развивала то, что показывала ему.

Я пыталась забыть тепло его рук на своих ступнях в носках. Мне ужасно понравилось, каким естественным был этот жест; как он мог просто взять и прикоснуться ко мне.

Я напомнила себе, что это прикосновение для него, скорее всего, значит очень мало. Хотя нет – оно точно ничего не значит.