Ослепительный цвет будущего - [29]

Звук стихает.

Ноги ведут меня через комнату по лунно-ледяному полу прямо к ящику – тому, в который я заглядывала в прошлый раз. Я тянусь к коробочке с благовониями, лежащей за сложенным пакетом из-под выпечки. Перо все еще там – будто свернулось во сне клубочком. Его я тоже вытаскиваю, зажав между большим и указательным пальцами.

Я до сих пор пытаюсь осмыслить, зачем птица принесла мне ароматные палочки: помогут ли они найти ее? Помогут ли понять что-то важное?

Я хочу, чтобы вы помнили

Зажигаю спичку. Подношу палочку – ее кончик светится, спокойный, как уголек, – к стержню пера.

Слышу шипение. Оно зарождается между моих ладоней и вырастает, как облако; звук окружает меня, наполняя комнату. Перо внезапно становится горячим, как плита; но я не в силах его отпустить – пальцы будто прилипли.

Черный дым клубится причудливыми лентами, вытягиваясь, как сливочная помадка, качаясь на волнах воздуха, к которым я не могу прикоснуться…

Завитки. Изгибы. Меняется свет, меняются цвета.

Комната погружается во тьму.

28 Дым и воспоминания

Я не вижу ничего, кроме черноты. Черноты и пера. Большим и указательным пальцами я cжимаю его красный стержень.

Меня поражает болевой удар: это и свет, и шум, и эмоции, которые наводняют мою голову, пульсируют в висках.

Взрыв ледяного света. Цвета меркнут.

Мама одна на кухне, у ее локтя – пустая оранжевая баночка и прямоугольный контейнер с таблетками. Снаружи и по краям этого воспоминания темнота; лишь неяркий свет в центре обволакивает маму мутно-желтым сиянием. Указательным пальцем она по одной выстраивает таблетки в идеально ровные ряды, отсчитывая их беззвучными движениями губ.

Когда это было? Точно не в этом году. Мама выглядит слишком молодо. Лицо у нее бледное, но лоб – гладкий и расслабленный, взгляд спокоен. Неужели она уже все решила?

Цвета мерцают и вибрируют. Запах меняется.

У отца в руках телефон, он звонит всем, кого может вспомнить, и дрожащим голосом спрашивает: «Вы видели Дори?» На диване – я, колени прижаты к груди, взгляд расфокусирован; я прислушиваюсь к его напряженным словам.

Шторы во всем доме широко раскрыты, в окнах – темнота; часы тикают, оставляя позади время обеда; отсчитывая минуты маминого отсутствия.

Папа, говорящий в трубку: «Нет, мы не видели ее уже четырнадцать часов».

Папа, говорящий: «Боюсь, еще рано звонить в полицию».

Я помню это, правда помню. Но сейчас я чувствую химический аромат кондиционера для белья, а мое лицо размыто. Значит, это воспоминание моего отца; в нем все мутное и приглушенное – оттенки его волнений, охра его страха.

Наконец сквозь тяжелое напряжение прорезаются белые лучи. К дому приближаются фары, машина с вмятиной на боку.

Тем утром мама вышла, чтобы купить пакет молока. Так она сказала. Сейчас вернусь.

Папа вешает трубку.

Я вскакиваю с дивана.

Мы оба, потрясенные, молча смотрим в окно. Мама подходит к двери: у нее в руках лишь ключи от машины – никакого молока; она с трудом передвигает ноги.

Снова – мерцание. Снова – вспышка.

В воздухе опять витает аромат кокосового шампуня. Цвета приглушены.

Вот наша кухня в серых предрассветных тонах; слышно, как из крана течет вода. Вот моя мать, спиной соскальзывающая вдоль шкафов на холодный пол.

Она сворачивается клубком на плитке, подтыкая халат. Солнце начинает медленно проникать в дом через оконные щели, согревая все внутри, кроме темной фигуры моей матери. Небо, словно насмехаясь, окрашивается в сногсшибательный синий цвет.

На лестнице скрипят шаги, затем на кухне появляется папа и видит маму лежащей на полу.

– Дори, – произносит он. Совсем тихо.

Он спрашивает, что случилось, как ей помочь, что ей нужно. Слова срываются с ее губ раздробленными кусочками – неразборчивые, пропитанные безнадежностью, отяжелевшие под грузом того, что я начала понимать лишь все эти годы спустя.

«Все не так», – говорит она. Единственные три слова, которые мне удается разобрать.

Если бы меня спросили тогда, я бы ответила, что все было так, кроме моей матери – это она казалась совершенно не такой, и именно это омрачало и портило все вокруг. Я готова была вырвать у себя сердце и мозг и отдать ей, только чтобы для нее все снова стало так.

Вспышка света, вспышка темноты, а затем – взрыв воспоминаний о хороших временах из разрушенного прошлого.

Мама по-настоящему улыбается папе впервые за несколько лет.

Спокойная и тихая, играет Дебюсси; пальцы порхают по клавишам, заставляя инструмент звенеть и поблескивать.

Снова рано просыпается и больше не лежит целыми днями в постели.

Надевает шелковое платье, красится и делает прическу; выглядит живой и полной сил.

Воскрешает нашу с Акселем воскресную традицию поедания вафель у нас дома.

Мы думали, ей лучше. Были в этом уверены.

А потом – так несправедливо – возникает воспоминание с ее телом в гробу. Я там, на похоронах. Аксель – рядом со мной. «Это не она! – выкрикивает голос из глубины моего сознания. – Моя мать – птица».

Птица птица птица птица птица. Это слово отдается эхом снова, и снова, и снова, и снова.

Цвета меркнут, и наступает темнота. Я моргаю и снова оказываюсь в комнате. Благовония исчезли. Перо у меня на ладони обратилось в шелковистый пепел. Рука опускается, пыль летит вниз и, не успев коснуться пола, исчезает.