Ослепительный цвет будущего - [17]

. Там же множество блюд, которые я никогда не видела. Приготовленные на пару прямоугольные пирожные, сбрызнутые темным соусом. Миска с кусочками непонятного овоща – бесцветного и губчатого. Порезанный блинчик с блестящей белой кожицей, свернутый рулетом. Странный коричневатый суп.

В горле застревает ком. Мы нечасто завтракали в тайваньском стиле – всего пару раз в год, когда мама вдруг решала съездить в магазин азиатских продуктов; и потому эти редкие дни каждый раз были как праздник. Мы с Акселем – и папа тоже, если оказывался дома – набивали животы так, что приходилось пропускать обед.

Я задумалась о тех днях, когда она приходила домой с продуктами для подобного завтрака. Скучала ли она в эти моменты по Тайваню? Скучала ли по своей семье? Ей почти удалось убедить меня в том, что до родителей ей больше нет никакого дела.

Уайгон уже сидит; рядом с его локтем к столу прислонена деревянная трость. Он берет одну из посыпанных кунжутом лепешек, протыкает ее пальцем и разделяет на два слоя – словно раскрывает крылья бабочки. Внутрь он кладет cruller – китайский хворост – и макает все это в соевое молоко – точно так, как ела мама.

Кулон оттягивает шею; пальцами я ощупываю все выпуклости и впадинки цикады. Я пытаюсь представить, как бабушка с дедушкой – на тридцать лет моложе – сидят за точно таким же круглым столом и улыбаются – только не мне, а моей маме.

17

В тяжелой тишине ночи я наконец остаюсь в комнате одна.

Весь этот день я плавилась на солнце, по пятам следуя за Уайпо по уличному рынку, где в ярких пластиковых ведрах на кучках льда лежали огромные рыбины; на металлических тележках горками возвышались колючие ананасы; а какая-то женщина возила свою собаку в детской коляске в поисках общипанной чернокожей курицы. В конце Уайпо купила нам по стакану баббл-ти [5], и мы уселись на скамейке в парке и принялись наблюдать за людьми, потягивая через толстые трубочки шарики тапиоки.

Как же тут все не похоже на наши парки с широкими деревьями и их ниспадающими неряшливыми коричневыми бородами: цветы в форме звезд, пахнущие кумкватом, длинные листья, развевающиеся, как флаги, и хлопающие своими ржаво-темными изнанками.

Мы смотрели, как дети наперегонки бегают по тропинке до маленькой площадки. В небе, словно конфетти, пестрели воздушные змеи: бабочка, феникс, крылатая обезьяна.

Акселю бы этот парк понравился. Он вытащил бы свою акварель и не сдвинулся с места, не закончив как минимум два рисунка. А потом отправился бы домой и там превратил бы смелые мазки из изображений в теплые, сочные звуки. Воздушных змеев он запечатлел бы в арпеджио. Дети обернулись бы маленькими богами литавры, блуждающими по Земле в ритме семь восьмых. Для Акселя акварели – что-то вроде заметок. Он использует цвета в качестве направляющей силы для своих композиций; для создания того, что он называет «опера электроника».

Даже когда мы с Уайпо шли домой, даже когда обедали с Уайгоном, я не могла перестать думать о том, что сделал и сказал бы Аксель, будь он здесь.

Я не говорила ему, что еду на Тайвань. В моем воображении он стоит на крыльце, звонит в дверь, громко стучит. Потом отступает, словно отсчитывая ритм – так аккомпаниатор за фортепиано ожидает момента, когда должен снова вступить.

Я моргаю, и все исчезает: воспоминания о парке, воображаемые акварельные мазки, несчастное лицо Акселя.

Уже поздно, но я почему-то не могу уснуть. Дедушка с бабушкой давно легли; шорох и копошение в их комнате наконец стихли.

Интересно, где сейчас папа? Заселился в какую-нибудь дорогую гостиницу, оплатив ее своими многочисленными баллами? Он хотя бы жалеет, что уехал? Во мне до сих пор кипит ярость, оттеняя все темным цветом жженой умбры.

Разумнее всего было бы сейчас попытаться уснуть, приучить тело к новому режиму. Я должна быть максимально энергичной, если действительно хочу найти птицу. Я вымотана до предела, а жара многократно ухудшает ситуацию – такое ощущение, что мои конечности распухли и их пригвоздило к постели.

И тем не менее когда я закрываю глаза и пытаюсь расслабиться, то все равно не могу отключить сознание. В памяти мелькают образы, вспыхивая снова и снова. Я вспоминаю, как по небу проплывало красное пернатое существо. Вспоминаю коробку с вещами, которую бабушка с дедушкой якобы сожгли. Серое тело, уложенное в гробу, словно кукла.

А футляр с благовониями? Я никогда не видела настолько черные палочки.

Снова слышу шепот голосов, слова, которые не могу разобрать. Шуршание полирующихся друг о друга слогов.

Холодный свет, как лужа, просачивается в широкий проем между дверью и линолеумом. Он струится из окна, завешенного тонкой занавеской, и омывает стены призрачным сиянием. Сначала мне кажется, что это висящая над улицей луна, но затем я понимаю: это фонари. Глаза успокаиваются, повсюду разливается темнота. Свечения хватает ровно на то, чтобы разглядеть очертания предметов.

Мои босые ноги выскальзывают из низкой кровати и нащупывают пол, а затем ведут меня к комоду. Наверное, я ожидала, что голоса станут громче, – но они резко прерываются, едва я касаюсь ручки ящика. Я тяну его на себя – медленно, осторожно. Это маленькая квартира с тонкими стенами: слышен каждый звук.